Гуманитарные науки Подразделы категории "Гордон": Голоса
Расшифровка передачиАлександр Гордон. Я уже говорил вам до того, как мы начали запись этой программы, что я впервые в 17 лет услышал пластинку с голосом, зазвучавшим вновь. Это было прямо перед моим поступлением в первое в моей жизни театральное училище в городе Яросла- вле. И я собирался читать «Незнакомку» Блока, и де- лал это, условно хорошо, ну как, выучил и читал. И вдруг я услышал этот одесский бас, наверное, даже не баритон, Багрицкого, который читает «Шаги командо- ра» Блока. И какая бездна там распахнулась этой ме- лодии и этой поэзии, что с тех пор я не только прези- раю актёрское чтение, не только не могу его слышать, затыкая уши, но и сам, когда читаю чужие стихи (своих я, слава Богу, не пишу), я раскачиваюсь, как они, я за- вываю, как они, я притоптываю, как они, я держусь ла- донью за висок, поднимаю руку и так далее. Спасибо вам, во-первых, за это. Вообще, сам факт того, что я могу услышать Толстого, могу услышать Маяковского, могу услышать Бунина, могу услышать Багрицкого, у меня от этого шевелились волосы на голове, тогда ещё шевелюра была полная. Я даже не знаю, с чего попро- сить вас начать. Наверное, давайте с самого начала. Как появились это чудо-техника в России, кто первый воспользовался им из наших великих, и вообще, что это за наука такая, та наука, которой вы занимаетесь? То есть, это же не архивистика в чистом виде, это зву- ковые архивы, это то, что сохраняется, как правило, очень плохо. Лев Шилов. Науки, пожалуй, ещё и нет. Но есть архивы, есть люди, которые профессионально этим занимаются. Началось всё это, по-видимому, со Льва Толстого, так долгое время считалось. Андроников, ко- торый собирал первые пластинки, говорил о том, что Эдисон в 8-ом году подарил Толстому фонограф, и это была первая русская запись. Через некоторое время, довольно скоро, выяснилось, что впервые голос писа- теля записывался в XIX веке в России, в 1895 году, в феврале, и это был Лев Толстой. Александр Гордон. Он сам себя опередил, да? Лев Шилов. Да, да. Но, по-видимому, всё-таки это была не первая запись. Какая была первая запись в России на фонографе, известно, но это мало интересно, это был какой-то свитский генерал. Первая запись была сде- лана при дворе посланцем Эдисона. Из писателей же, может быть, одним из первых был записан ещё Полон- ский. Известна его запись, его рука в альбоме одного из коллекционеров, который имеет отношение к запи- си. Александр Гордон. Давайте мы сейчас пустим Льва Николаевича в студию в знаменитом отрывке «Не могу молчать». Лев Шилов. Давайте. Вы думаете, прямо так, без поясне- ний? Александр Гордон. Да, давайте послушаем. (Отрывок). Александр Гордон. Почему не отрывок из «Анны Карениной», из «Войны и мира»? Почему не «Кавказские хроники»? Почему не «Хаджи Мурат»? Почему публицистика? Лев Шилов. Да потому что Толстой, в общем, очень чест- ный человек, и он всё делает так, как на самом деле. Ему в это время были неинтересны уже ни «Анна Ка- ренина», ни «Хаджи Мурат», ничего. Ему было инте- ресно и очень важно то, о чём он говорит. Обычно я предваряю запись, потому что сейчас она прозвучала, а люди то ли поняли, то ли нет, то ли услы- шали, то ли нет. А надо рассказать, как это получилось, а получилось это вот как. Утром приносят газету в Яс- ную Поляну, за завтраком Толстой разворачивает газе- ту и читает заголовок о 20 казнях в Херсоне. Он гово- рит: «Ничего себе устроили жизнь, я уверен, что в Рос- сии нет человека, который бы убил 20», – так ему ка- залось. А это всё делается незаметно. Судья там что- то выписывает, кто-то там заседает, несчастный палач вешает. И он был очень взволнован этой мыслью и этим заголовком. Ушёл в кабинет, включил фонограф и начал диктовать: «Нет, это невозможно, нельзя так жить, нельзя и нельзя. Каждый день столько смертных приговоров, столько казней». Если будете вниматель- но потом слушать эту запись, услышите. И он грассиру- ет немножко, да. То есть вы почувствуете его личность и его волнение. И он сказал эти несколько фраз и не обратил внимания, что фонограф стоит на самом кон- це, там уже было несколько записей. И ещё несколь- ко фраз уже не записалось, по-видимому. Но он был так взволнован, что не в состоянии был дальше дик- товать. И на следующий день он продолжает эту ра- боту уже от руки. И очень взволнованно и напряжён- но над ней работает. Так начиналась знаменитая впо- следствии статья «Не могу молчать». И само название «Не могу молчать» отчасти происходит из-за того, как эта работа начиналась, понимаете? Когда это расска- жешь, после этого уже по-другому будут слушать. Так что, если хотите, повторим это, или как, я не знаю. Александр Гордон. Да, с удовольствием. Можно поставить ещё раз тот же самый фрагмент? Лев Шилов. Отрывок начинается с «Нет, это невозможно, нельзя так жить». (Отрывок). Лев Шилов. А дальше было вот что. Эта статья была тай- но переслана в ряд газет и за рубеж, окружающие Тол- стого люди были очень хорошие конспираторы. Никто про это не знал, пока по команде в один и тот же день во многих газетах мира и в пяти, кажется, русских га- зетах она появилась. Вы знаете, какой был шок у цар- ского правительства? Всё просто заметались: что де- лать? Ну что, туда, сюда. Появились статьи «Великий пакостник земли русской». А ничего всё равно не сде- лаешь. И этот слабый голос, он уже, понимаете, гремел на весь мир. Вот так это произошло тогда. И Толстого эта тема очень мучила. И сначала был вот такой огромный резонанс, но по- степенно опять люди привыкли, люди привыкают к са- мым страшным вещам, мы с вами это видим. Александр Гордон. Да… Лев Шилов. Как сводка о погоде, о том, столько убитых… И поэтому через некоторое время Корней Чуковский – эта история продолжается – написал Репину, Толсто- му, Леониду Андрееву и Короленко с просьбой снова вернуться к теме смертных казней. И Толстой был так этим задет, что на письме Чуковского он написал: «от- ветить». И начал отвечать. Тогда началось у него очень трудное время, когда, знаете, он уже уходит из дома. История с дневником, подглядыванием, он уже не мо- жет, он уходит из дома, взяв с собой начало этого от- вета. И по дороге, уже в монастыре, он заехал к се- стре (помните эту историю? последние дни Толстого все знают уже), и там он оканчивает этот ответ на пись- мо Чуковского. Приезжает к нему секретарь, узнавший, где он. Толстой просит его переписать набело, отдаёт ему, едет в Астапово. Смерть, весь мир смотрит на Астапово, Корней Чу- ковский едет на похороны и не попадает, потому что… Я недавно только узнал, ведь мы не знали, был Чуков- ский на похоронах или нет. Один специалист даже го- ворил, что он видел в кинохронике его лицо. Но Чуков- ский был совсем другой, может быть, это была ошиб- ка, может, нет, он не мог там не быть. А с другой сто- роны, кажется, он не был. Оказывается, поезд задер- жало начальство. Приехавшие из Петербурга в Москве потеряли 5 часов и на похороны опоздали. Когда они приехали, уже возвращались люди. Чуков- ский доходит до Ясной Поляны, и Чертков ему протя- гивает письмо Толстого. Представляете, получить от Толстого ответ? Вот так. Чуковский тут же ринулся в Петербург, и это письмо было напечатано как послед- няя в жизни статья Льва Толстого. А недавно в музее Чуковского появился немножко необычный экспонат. Мы достали наконец рисунок, о котором давно знали, что он есть. Это художник Расин- ский прошёл по следам Толстого, тут же после смерти, расспросил всех, как он проснулся, как встал, секре- тарь ему рассказал, как запрягли лошадь, как поеха- ли. И он нарисовал тут же, по этим горячим следам, все эти эпизоды. И есть рисунок, где Толстой пишет от- вет Корнею Чуковскому. Этот экспонат теперь в музее. Это производит большое впечатление, потому что, где Чуковский с его «Мухой-Цокотухой», и где Толстой. И вдруг люди видят: Лев Толстой пишет письмо Корнею Чуковскому. Это такое вот наше приобретение. Александр Гордон. Поздравляем вас с ним искренне. Лев Шилов. Можем сейчас посмотреть, я, по-моему, прино- сил эту картинку сюда. Александр Гордон. Если будет такая возможность. Но давайте мы сейчас не будем обращать внимания на картинки, они будут нас сопровождать, тем более что мне говорят, что она была на заднике. Вот эта картинка? Лев Шилов. Да. Александр Гордон. Потрясающе. Лев Шилов. Только у вас немножко ракурс не тот. Александр Гордон. Но Лев Николаевич, насколько я понял, восполь- зовался фонографом именно для диктовки? Лев Шилов. Да, для диктовки писем, но не только. Если уж человек гениальный, то он гениален во многом. Тол- стой использовал фонограф и для диктовки художе- ственных произведений. Это только начало было, а он уже увидел средства, которыми можно сохранять и пе- редавать художественную информацию. Он прочитал отрывок из Гюго – он сам перевёл отрывок из «Гра- жданской войны» Гюго, и там есть один очень трога- тельный эпизод, когда мальчик пытается спасти свое- го отца. И Лев Толстой читает этот эпизод, очень сам взволнован, там чувствуется это. Он даже хотел разы- грать сказку для внуков и записал одну сказку про вол- ка и мальчика. Так что это он тоже попробовал. И ко- гда я, наконец, добрался до так называемого «Альбо- ма Эдисона»… Это был представитель Эдисона, одно- фамилец нашего поэта, Юрий Блок, он собирал впеча- тления людей, которых записывал. Там одна из запи- сей – Толстого, где он говорит, что фонографу принад- лежит большое будущее. Но ведь долгое время счита- лось, что всего несколько записей Толстого сохрани- лось. Александр Гордон. Я был убеждён, что две… Лев Шилов. Да, да. И я, наконец, понял, откуда это шло. Значит, Толстой получил фонограф, начал диктовки, но потом – как пишет его секретарь – счёл более удобным диктовать секретарю. То есть Гусев это как-то подчёр- кивал, и он немножко, по-моему, ревновал к фоногра- фу. И вот с лёгкой руки Гусева эта фраза, что «Толстой потом счёл более удобным», пошла по многим книгам и повторялась не раз. И дальше Гусев пишет: «Сохра- нилось несколько записей Толстого». Сколько несколь- ко? Потом фонограф куда-то перевезли, валики оказа- лись в другом месте. К счастью, это хорошо получи- лось, потому что их никто не трогал. Фонограф жил в Ясной Поляне, а валики перевезли в государственный музей, в Москву, и они там в фонде спокойно лежали. И когда понадобилась точная цифра, я позвонил и говорю: сколько у вас записей? Они говорят – 19. Странно было как-то, что так много. Но это очень длин- ная история, давайте об этом в следующий раз. В об- щем, выяснилось, что их гораздо больше, и что они не только в Ясной Поляне, и не только в Москве, они есть в Ленинграде. Совсем уже последняя находка бы- ла сделана в Америке, причём валик этот уже не раз считался погибшим, уже не раз писалось, что он по- гиб во время пожара. Но, выясняя все оттенки исто- рии, я туда писал раз, два, три, мне ответили – погиб. И вдруг получаю письмо из архива Эдисона, что, «раз- бирая неопознанные валики, мы наткнулись на валик, который сохранился в вещах одного из менеджеров». Он вопреки правилам этот валик унёс домой, оказыва- ется, и когда весь архив погиб во время пожара, этот валик остался. Александр Гордон. И что на нём? Лев Шилов. Там очень интересная запись Толстого на ан- глийском языке. Он говорит о социальной несправед- ливости, так она и озаглавлена. Там говорится о том, что мы сытые, богатые, довольные, едим, и наше бла- гополучие охраняет жандарм. Обычная для Толстого, очень характерная, такая взволнованная речь. Александр Гордон. Но на английском языке? Лев Шилов. Но на английском языке. К сожалению, она не очень хороша до сих пор, так сказать. Мы её немножко подреставрировали, но ещё не ахти. Но на английском есть хорошие записи, получше, сделанные на пластин- ке. Ведь Толстой был настолько популярен, что фир- ма «Граммофон» поняла, что на этом можно зарабо- тать. Они хорошо заработали, они записали короткие изречения Толстого на русском языке, на английском, на французском, на немецком и издали эти пластинки. Они имели огромное распространение в России в то время. А тут Толстой умирает. Пластинки стоили очень дорого, но желание их услышать было настолько вели- ко, что эти пластинки демонстрировались в кинотеатре «Вулкан» на Таганке – то есть сеансы были, первые сеансы звукозаписи в России. Вот что такое Толстой был тогда. Сейчас нет в мире, наверное, такого авто- ритетного человека, каким был Толстой в 9–10-ом году. Александр Гордон. Как-то один мой приятель пошутил, что если бы у Достоевского был доступ к фонографу, он бы не же- нился второй раз. Лев Шилов. Может быть, может быть. То есть для писателя прежде всего – это работа. Александр Гордон. Конечно. Особенно, если вспомнить обстоя- тельства знакомства с женой. Лев Шилов. Да, да, я понял. Александр Гордон. Смешно. Кто был следующим великим, который отметился на валике? Кстати, прежде чем вы ответите – ведь технология записи на восковом валике подразу- мевает, по крайней мере, нечто уж очень хрупкое, под- верженное температурным влияниям. А каким обра- зом вообще это всё сохранилось, вот вопрос? Лев Шилов. Да, жалко, что я не принёс валик. Валик – это что-то вроде стакана, бывает подлиннее, Толстой за- писывал такие большие валики, длинные, самые луч- шие, а в обиходе были более короткие, с другой скоро- стью. Здесь была большая скорость, лучшее качество. Стандартные были вот такие. Действительно, поскольку восковая масса… Хотя это была особая масса, это не просто воск, они про- сто назывались так, а это был секрет каждой фирмы по отдельности. И я до сих пор не понимаю, как изобре- ли такой состав и такую технологию, что валики могли тиражироваться. Я не могу понять до сих пор, как же это делалось, как вынуть его, если на нём бороздки? Конечно, они очень плохо сохранялись, они не только могли разбиться, но они быстро стирались. И долгое время это рассматривалось, в общем, скорее как ат- тракцион, как шутка для домашнего употребления. Александр Гордон. Игрушка. Лев Шилов. Записывали лай собаки, крики детей. Я одна- жды встретил валик, на котором какой-то, наверное, отставник, записывал команды. Понимаете, на пенсии, ему больше делать нечего. И вот: «Направо! В ряды вставай!» Потом их очень быстро оценили фольклори- сты. И ещё в конце 19-го века стали записывать. При- чём во всём мире. Была когда-то огромная коллекция в Берлинском фонограммархиве. У Германии были ко- лонии, и немцы с их пунктуальностью записывали пес- ни какие-то, заклинания – во многих странах. В России довольно скоро тоже стали делать фольклорные запи- си. Не буду врать, кто из первых сказительниц был за- писан, но это ещё в конце 19-го века было сделано. Из писателей достоверно мы знаем, это уже 9–10- й год, это Куприн, Брюсов, Бунин, Зайцев, и актёры – Яблочкина, молодая ещё Комиссаржевская была за- писана, но запись неизвестно где. Такая легенда есть, что была запись Комиссаржевской. Но не знаю. Вот это первые литературные записи. Александр Гордон. При каких обстоятельствах Иван Александрович Бунин отметился на фонографе? Лев Шилов. Это была инициатива Общества деятелей пе- риодической печати. То есть что-то вроде Литфонда, который такое мудрое решение принял – записывать голоса писателей. И тоже с коммерческой точки зре- ния. И одним из первых записали Толстого, помимо Эдисона. Эдисон его записывал, а это уже российское общество «Граммофон». И тоже в числе первых запи- сали Бунина, хотели записать Горького, он отказался. И потом отказывался не раз. Александр Гордон. А чем это объяснить? Лев Шилов. Не знаю, не знаю, он же был замечательный рассказчик, замечательный. И его устные рассказы прелестны. Много мемуаров на эту тему есть, и даже кто-то пытается передать, как это было. Я не пойму, не могу понять, не знаю. Записи Горького есть, но это уже речи его. Однажды он очень интересно использовал запись. Его не пустили на международный конгресс в Амстердаме. То есть он сам не поехал, потому что там в числе делегатов был кто-то неугодный, его не пусти- ли, ах так – он тоже не едет. Но он произнёс речь тех- ническим способом – в Москве записали, там проде- монстрировали. Но разговоров его нет. А Бунина записали в ряду этих писателей, причём Бунин уже был настолько популярен, что ему сдела- ли две пластинки. Толстому сделали 5, Бунину – 2, а остальным по одной. Это, кстати, тоже для меня бы- ла загадка, как и для многих – у Толстого было очень много пластинок, потому что у него была такая боль- шая популярность. Остальных было меньше, и попу- лярность других была меньше. Ну, Зайцева кто тогда знал – или Фелишева, тем более… Александр Гордон. Всё-таки Брюсов, вы называли. Лев Шилов. Брюсов, да, Брюсов был моден. И Бунин был уже известен, хотя не так моден, как Брюсов. И одну пластинку с очень большим трудом нашёл Андроников – чемпион литературного поиска. И то не сам, а он по радио объявил, что выходит антология голосов писа- телей и нет Бунина. И ему тут же позвонила одна по- жилая дама с Арбата и сказала, он у неё есть. И так появилась первая пластинка Бунина. Вторую никак Ан- дроников найти не мог. И я грешным делом думал, что, может быть, её в тираже и не было, хотя она в каталоге значится. Но столько лет все искали, нету, ну, нету. Нет. И я искал запись Толстого. Это отдельная история, довольно длинная, но я постараюсь коротко. Было со- общение в журнале «Граммофонный мир» о том, что на таможне в Риге конфискована пластинка «Исповедь Льва Толстого, читанная им самим». И это объявле- ние взволновало всех коллекционеров. На него обра- тил внимание Волков-Ланит, один из очень интерес- ных людей, когда-то он дружил с Маяковским, потом был арестован, потом был реабилитирован. Вернулся в Москву и в своей квартире нашёл следователя, кото- рый его допрашивал. Он его выселил по суду. Александр Гордон. Потрясающе. Лев Шилов. Да. И я всё просил его, чтобы он написал вос- поминания, а он не любил об этом говорить и не хотел говорить. Он вернулся с перебитым позвоночником, он ходил в корсете, но продолжал работать, написал не- сколько книг – о Маяковском, например, очень инте- ресную книгу о фотографиях Маяковского. И огромная музыкальная коллекция у него была. Клоуны, ещё ка- кие-то редкие пластинки и литературные записи. И он вдруг нашёл эту заметку, и предпринял лихорадочные усилия, чтобы найти саму пластинку Толстого – «Испо- ведь», неизвестную, запрещённую, конфискованную. И ему показалось, что он её нашёл. Ему написала ка- кая-то женщина, что она у неё есть. И он ждал со дня на день, что она окажется у него – но не получилось, он умирает. Но легенда сохранилась. И когда она об- суждалась среди специалистов, то профессор Янин… Это известнейший академик, который занимается нов- городскими грамотами, очень большой авторитет, но он же – и авторитетнейший коллекционер и специалист по пластинкам. Александр Гордон. Какое открытие, он был у нас в студии… Лев Шилов. Это все специалисты знают. Он выступает до- вольно широко на симпозиумах по грамзаписи. И он в журнале одном сказал, что если такая пластинка есть, то она должна быть между такой-то и такой-то в архи- ве «Граммофон», он это высчитал. Я не очень в это ве- рил. Но решил проверить. И когда уже можно было ез- дить за границу, то, попав в Лондон, я предпринял все усилия, чтобы попасть в архив фирмы «Граммофон». Это была международная фирма, которая очень мно- го работала в России. И там могли сохраниться даже матрицы. Это на окраине Лондона, черте где. Но по- мог мне Шишковский такой, корреспондент по Лондо- ну, спортсмен замечательный. И мы туда приехали, и нам говорят: да, есть у нас русские пластинки. А Тол- стой есть? Есть Толстой. Но это оказался тот Толстой, которого мы уже знали. А что ещё? Ну, вот Шаляпин, какие-то марши. В конце концов Шишковский так рас- положил к себе хранителя, такую даму милую, что она повела нас в архив. И вот стоят русские пластинки, и одна за другой – она мне их даёт. И вдруг я вижу Бунина. Наверное, что-то у меня изобразилось, она говорит: что, редкая пластинка? Я говорю: единственная в мире. И тут же: можно переписать? Просто уже я боялся её выпустить. Она говорит: да, пожалуйста. И когда мы её постави- ли на проигрыватель, она не встала, её никто никогда не слушал, понимаете? Пришлось провернуть дыроч- ку. Вот так, никто никогда не слушал эту пластинку. Так мы услышали вторую пластинку Бунина. Кроме того, первая пластинка тоже там была. Мы услышали первую пластинку, самое лучшее звучание. Так что это была просто одна из самых звёздных минут для кол- лекционера. Александр Гордон. Какой из фрагментов пластинки Бунина мы сей- час можем послушать? Лев Шилов. Я хочу самое знаменитое «Одиночество», по- тому что его знают наизусть. (Фрагмент из «Одиночества»). Лев Шилов. Мне показалось, что тут запись звучит чуточку медленнее, чем обычно, это может быть? Александр Гордон. Вряд ли. Лев Шилов. Вряд ли, да? Ну, значит, показалось. Александр Гордон. В этой медленности есть то, что потом в «Окаян- ных днях» стало просто очевидным. Совершенно. Есть такое отстранение от самого себя ещё минуту назад, такая дистанция между собой и собой – в этой интона- ции, о чём бы он ни говорил. Потрясающе. Всё-таки я возвращаюсь к первому впечатлению, по- лученному от Багрицкого, от исполнения Блока. Я и Блока слышал тогда, на той пластинке, но это не про- извело на меня должного впечатления, наверное, по- тому что и вникать тогда не очень хотелось, и запись была невысокого качества, и голос этот слабый, тонув- ший. А здесь такой мощный напор – вы в книге пишете, что по-настоящему поэзию, наверное, и поэта можно понять только со слуха. Лев Шилов. Конечно, конечно. Но в некоторых случаях это особенно важно. А в некоторых не так важно. Есть по- эты, не слыша которых, мы просто очень многого не знаем. О Цветаевой мы, я уверен, очень многого так и не узнаем никогда, не услышав её. Маяковского мы много лучше знаем, потому что всё-таки мы услышали его, хотя и в плохих записях. Но мы слышали многих современников, которые доносили до нас в какой-то мере его интерпретацию. Мы слышали Яхонтова, кото- рый, хотя он совсем не подражал, но что-то тоже пере- давал от Маяковского. Так что тут ближе, счастливее. Александр Гордон. Не было неожиданностей для меня, когда про- звучали звуки Маяковского. Но была очень большая неожиданность, когда вдруг заговорил Есенин. Когда была сделана запись Есенина? Лев Шилов. 11 января 20-го года. Холодной, голодной зи- мой. Жил он тогда у Мариенгофа, довольно долго, в Богословском переулке. И профессор Бернштейн при- ехал из Петербурга, чтобы записать, в частности, и Есенина. Он тогда записал Есенина и, кажется, Клюе- ва или Клычкова. И был очень доволен этой записью, потому что это очень интересное чтение и неожидан- ное. Не знаю, для Бернштейна, для современников, это, может быть, не было неожиданно, они слышали его. А для нас это было неожиданно – опять же из-за чтецов, которых вы так не любите, я тоже не очень. Но я очень ценю некоторых, допустим, Журавлёва или За- кушняка, это было что-то замечательное. Они читали Есенина, и мы с вами услышали Есенина таким неж- ным, красивым, певучим. Но это ещё и была просто установка государственная, потому что Есенин для нас был только пейзаж. Александр Гордон. Никакого хулиганства, никакой ярости. Лев Шилов. Да, да. Никакого хулиганства, ничего кабацко- го, ничего этого не было. Поэтому когда вдруг мы услы- шали эти вещи, это было, конечно, неожиданно. Это было просто гораздо интереснее. И потом – это была правда, вот ведь что. И правда очень трагичная, очень страшная. Есть запись «Сорокоуста», где он кричит о гибнущей деревне, и запись «Исповеди хулигана», где он тоже прямо всего себя… Это очень сильные вещи. И вот какая интересная вещь. Ведь эти интонации ак- тёр довольно легко может услышать и повторить. Ино- гда это делается. Александр Гордон. Достаточно вспомнить Высоцкого, «Монолог Хлопуши». Лев Шилов. Высоцкий повторил замечательно. Кстати, Вы- соцкий слышал эти записи. Александр Гордон. Это вне всякого сомнения. Лев Шилов. Я просто имел удовольствие давать актёрам театра на Таганке слушать эти записи. Все слушали, но он это воспроизвёл гениально, совершенно адекватно. А есть фильм, где актёр загримирован идеально, про- сто страшно, абсолютно. И он читает тоже по фоно- грамме, но ничего похожего. Как это ускользнуло, куда это провалилось? Александр Гордон. Провалилось туда же, откуда это берётся. Лев Шилов. Да, да. Если неоткуда взять, то его и не будет. Так что послушаем Есенина. Александр Гордон. Давайте, а что мы услышим? Лев Шилов. Мы услышим «Исповедь хулигана». Это боль- шая вещь, но давайте хотя бы первую часть послуша- ем. (Фрагмент из «Исповеди хулигана»). Александр Гордон. Как были эти записи сохранены? Лев Шилов. Тогда я просто про историю этих записей рас- скажу. Это история интересная, длинная, поучитель- ная, трагичная. Эти записи делались в Петрограде с 20 года, в Институте живого слова. Представляете, ещё шла гражданская война, когда организовали такой ин- ститут – Институт живого слова. И там замечатель- ные люди работали. Это было очень актуально, по- тому что речь вышла на улицы. Это бесконечные ми- тинги, бесконечные политические вечера, это новые театры. И вот это всё изучалось. И чтобы было ка- кое-то объективное свидетельство, то там стали запи- сывать на фонограф. Потом мерить, изучать, сравни- вать. И эту работу вёл профессор Сергей Игнатьевич Бернштейн. Там работал Эйхенбаум, там работал Гу- милёв как профессор по поэтике. И как-то мне Сергей Игнатьевич Бернштейн рассказывал: выполняя трудо- вую повинность (они чистили снег), Бернштейн попро- сил Гумилёва зайти в лабораторию для читки, чтобы представить свой голос науке. И профессор Гумилёв зашёл, и поэтому тоже сохранилась запись Гумилёва. Это всё очень успешно развивалось в 20-е годы. Но в 30-е годы всё было прекращено, потому что пришли чистить институт представители завода «Красный тре- угольник», это, кажется, резиновые калоши. И нашли, что профессор Бернштейн делает всё неправильно, потому что он говорит, что существуют общие законы для читки буржуазных и пролетарских поэтов. Примерно на таком уровне профессура была силь- но почищена, и он был отстранён от этой работы, и ва- лики были беспризорны какое-то время. Он всячески пытался спасти эту коллекцию, писал в правительство, писал Луначарскому, и в конце концов был организо- ван архив звукозаписи по его докладной записке. Но эта коллекция, как не имеющая цены, в архив не по- пала. Она оставалась в институте, и один из фолькло- ристов взял футляр Бернштейна и положил туда свои фольклорные записи. Это страшный эпизод, понима- ете. Бернштейн пришёл (он получал как бы свидания со своей коллекцией) и увидел, что валики в других ко- робочках, и что на некоторых уже трещины. Он их пе- ревязал верёвочкой и продолжал как-то работать, пы- тался эту коллекцию сохранить. В конце концов, уже в конце 30-х годов её перевезли в Москву и выделили оттуда записи Маяковского, по- тому что Маяковский был объявлен лучшим и талан- тливейшим. И было постановление о восстановлении записей Маяковского. Тогда их переписали, и перепи- сали очень неплохо, а остальная коллекция как-то так оставалась, и долгие годы была невостребована. Когда думаешь о том, как читал Есенин, то, во-пер- вых, видишь, что он читал всем своим существом, аб- солютно отдавая себя этому чтению. Он не читал, он кричал о том, чем он живёт, чем он болен, от чего он страдает. Причём такая манера была у него не всегда. Я эти записи давал слушать людям, которые могли как- то корректировать реставрацию, потому что сделать отчётливей можно, но очень легко уйти от подлинно- го тембра. Поэтому я давал Чагину, например, очень он мне много советов хороших дал. И вдруг мне гово- рят: а вы Миклашевской давали слушать? Я сразу: как Миклашевской, неужели она жива? Миклашевская, та, которой он стихи посвятил – «Любовь хулигана», «Мо- сква кабацкая». Да, жива, живёт там же, где и раньше, на Качалова, прямо наискосок от Дома радио, где я тысячу раз бы- вал. И я к ней пошёл и много фотографировал, записал её. Какие-то фотографии я принёс, посмотрите. И она мне рассказала, что он так вот читал с эстрады. Иногда он так же, с таким напором и, можно сказать, истерич- но, в хорошем смысле, читал и дома. Ей запомнился «Чёрный человек». Это, говорит, страшно было. Он чи- тал так, что казалось, что, действительно, Чёрный че- ловек – вот он, рядом с ним, вот он, страшно это. И да- же показывала, как он это читал: «Прямо в морду ему, в переносицу…» То есть на полном таком напряжённом крике. Как он читал вот эти стихи. «А мои стихи, – она называла это „мои стихи“, – он читал по-другому – тихо и как бы с удивлением». Вот это: «Дорогая, сядем рядом, поглядим в глаза друг дру- гу», или: «Но мне осталось, мне осталось твоих волос стеклянный дым…». И эти семь стихотворений знаме- нитых он ей читал. Она говорила, каждый раз он напи- шет стихотворение, приходит очень торжественно, или они встречаются в кафе поэтов. Когда напечатано бы- ло в «Красной нови» это стихотворение, он ей назна- чил встречу и подарил журнал. И тогда он читал тихо. А одно стихотворение, самое последнее, которое он написал уже много позже, когда они уже не видели друг друга, он уже был женат на Софье Толстой, было на- печатано в «Бакинском рабочем». Но Миклашевская о нём узнала много лет спустя, когда уже было готово собрание сочинений Есенина. Почему я к ней пришёл? Меня из комиссии, где мы тогда обсуждали варианты, послали к ней. И она говорит: «Я впервые прочитала эти стихи: „Я помню, любимая, помню сиянье твоих во- лос…“». Вот так она получила привет от Есенина через много лет. И она удивительные вещи ещё рассказыва- ла о совершенно другом Есенине. Александр Гордон. Мы сегодня уже не успеем об этом поговорить…
|
Час истины. Инквизиция и инквизиторы
Ватерлоо. Последняя битва / Waterloo, l'Ultime Bataille
Ватикан и Третий Рейх
Физика и метафизика
Интеллект-видео. 2010. RSS
|
|