Подразделы категории "Гордон": Культурный ландшафт
Расшифровка передачиВладимир Каганский. В понятии ландшафта вы- ражена определенная познавательная воля видеть на земной поверхности не свалку предметов, каковой она предстает в современной культуре, а определенную, законченную целостность, вплоть до гармонии, как лю- бил говаривать академик Берг – географ (и не только географ), когда он говорил, что ландшафт это «опре- деленное, типически повторяющееся в разных про- странствах гармоническое сочетание климата, почв, подстилающих пород и человеческой деятельности». Таково определение культурного ландшафта, хотя по- том очень быстро восстали физики-географы и сказа- ли, что человеческая деятельность сюда не относится. Что она должна быть отдельно. И до сих пор… Александр Гордон: И физики так заявили? Это по- сле того, как Вернадского на руках носят именно за то, что он назвал человечество геологообразующей си- лой? Владимир Каганский. Не следует преувеличивать значения, влия- ния Вернадского на практику исследований. Географы очень любят клясться Вернадским в своих манифе- стах, но особого влияния на практику исследования, я думаю, он не оказал. Здесь существенней другое, что единое понятие ландшафта стало делиться. И теперь мы имеем дело с конструкцией природного ландшафта – это все (кроме человеческой деятельности), образующее определен- ное закономерное целое. Это точка зрения блестяще разработана в России, где есть морфология природно- го ландшафта. И в частности, ландшафтными карта- ми покрыта вся территория бывшего Советского Сою- за с потрясающей степенью подробности. Есть пред- ставление о культурном ландшафте. Культурным ландшафтом целесообразно называть, с одной стороны, любое освоенное человеком земное пространство. И тогда все просто, вся поверхность зе- мли, коль скоро она испытывает влияние человеческой деятельности, – культурный ландшафт. Но тогда это определение оказывается слишком бедным. Оно мо- жет быть дополнено и дополняется следующим обра- зом, что культурный ландшафт – это действительно, во-первых, освоенное человеком пространство земной поверхности. Но, во-вторых (это существенная добав- ка), это пространство, освоенное не только прагмати- чески, но и семантически, проживаемое со смыслом, освоенное символически. И, наконец, третье. Не про- сто пространство, освоенное культурно и символиче- ски, но и пространство, в котором достаточно долго мо- жет протекать жизнь достаточно большой группы лю- дей. Понимая культурный ландшафт широко, просто как освоенное пространство, мы не видим сейчас на зем- ной поверхности ничего, кроме культурного ландшаф- та. Даже поверхность Антарктиды довольно прилично затрагивается человеческой деятельностью, взять хо- тя бы химизм ее снега. Но если мы начинаем понимать культурный ландшафт с должной долей узости, то об- наруживается такая странная вещь – не все освоенные территории, не все территории, где живут люди, это культурный ландшафт. Потому что существует очень много способов временного, буквально хищнического использования, где люди только добывают ресурсы, но фактически не живут. Надо ли говорить, что боль- шая часть Сибири – это пространство, которое исполь- зуется для добычи ресурсов, а не для жизни. Причем эта добыча ресурсов разрушает не только природный ландшафт, но и культурный ландшафт туземцев. Неле- по говорить, что Сибирь – пространство незаселенное. Сибирь – полностью заселенное пространство, просто оно заселено людьми, которые не практикуют сельско- го хозяйства, не практикуют городов, но очень умело живут в своем культурном ландшафте – это все корен- ные народности Севера. Кстати, современная культура безумно много обяза- на этим народностям. Например, откуда взялась бай- дарка, откуда взялись куртки «Аляски», анораки, иглу, откуда взялось каноэ? Это все культурные технологии этих аборигенов Сибири и близких к ним американских индейцев и эскимосов. Александр Гордон. Если говорить об американских индейцах и их влиянии на поп-культуру, особенно во второй половине 20 века, то здесь можно привести еще целый ряд при- меров того, что входит в культурный ландшафт, вклю- чая галлюциногены и так далее. Владимир Каганский. Да, насколько сие известно, с каждым типом культурного ландшафта очень хорошо согласована традиционная еда, традиционные напитки, совершен- но как бы традиционные галлюциногены. Александр Гордон. Тогда искажение ландшафта действием входит в ландшафт. Владимир Каганский. Конечно. Я бы не рискнул сказать своим студен- там, что российский культурный ландшафт испытал на себе следы злоупотребления алкоголем, но не исклю- чено, что это так. Александр Гордон. Я-то полагаю, что испытал, и достаточно серьез- но. Потому что если мы подразумеваем под культур- ным ландшафтом не только отхожие места и места промыслов, но и, скажем, жизнь таких странных обра- зований, которые трудно отнести в какой-либо другой культуре, кроме советской, – это рабочие поселки го- родского типа, то явно, что они конструктивно испыта- ли на себе многолетний алкоголический опыт их оби- тателей. Владимир Каганский. Тот же Берг говорил в своем определении гео- графии, что география изучает распространение по земной поверхности всех явлений, включая пищу, оде- жды и напитков. Это вполне может относиться к пред- мету географии, но традиционно в России это геогра- фией все-таки не очень исследуется. Традиционной советской географией исследовалось, грубо говоря, две вещи – либо природа как производительная си- ла, природная география, физическая география. Ли- бо человек как производительная сила, экономическая география. Все остальное исследовалось либо до ре- волюции, либо находилось на периферии, либо сей- час испытало определенный бум. В этом смысле рас- пад Советского Союза был очень продуктивен для раз- вития географии человека в нашей стране. Необыкно- венно продуктивен. Александр Гордон. В чем заключается удобство восприятия ланд- шафта для человека? Я поясню свой вопрос. Есть аб- солютно окультуренные ландшафты, которые настоль- ко семантически освоены, что стали частью символики цивилизации. Это, скажем, иудейская пустыня. Ланд- шафт, с одной стороны, мало освоенный и мало тро- нутый, а с другой стороны, он настолько уже прочно в культуре, причем не одного народа, а практически все- го человечества, что его невозможно вообразить дру- гим. Насколько важны удобство восприятия, узнавае- мость, организация, пейзажность? Владимир Каганский. Я думаю, если не выходить за пределы моей компетенции, что такая пригонка человека к ландшаф- ту носит, во-первых, очень взаимный характер. И, во- вторых, если говорить о том, зачем нужен ландшафт, именно так я понимаю вопрос, то, строго говоря, нужно сказать вот о чем. Пленка ландшафтов очень тоненькая. Радиус Зе- мли примерно 6 тысяч километров. Соответственно пленка, в которой существуют культурные ландшаф- ты – это несколько десятков или, может, в городе, не- сколько сот метров. Мы же находимся в Останкине, башня торчит. А обычно это несколько десятков ме- тров. То есть это толщина пленки масла в кастрю- ле с водой. Так вот эта пленка ландшафта и служит для человека экраном, на который проецируется весь остальной природный мир, вся Вселенная. Она дана человеку – за редчайшими исключениями – именно в ландшафте. Весь остальной природный мир дан чело- веку, постольку, поскольку этот природный мир находит отражение в ландшафте. Я полагаю, что в ландшафте культурном. Но, несмотря на такую, казалось бы, гигантскую зна- чимость ландшафта и культурного ландшафта, наука о ландшафте стала формироваться очень поздно. И здесь мы видим прямую аналогию с культурой. Куль- тура существовала всегда, о культуре мыслили почти бесконечно, а когда стала возникать культурология? То есть культура как научный предмет была открыта очень недавно. Но по крайней мере это открытие заме- тили. Я полагаю, что культурный ландшафт был открыт тоже совсем недавно. Но видимо, в культуре еще не заметили, что существует культурный ландшафт. Хотя, кстати говоря, в современной культуре основное зна- чение термина «культурный ландшафт» очень экзоти- ческое. Есть такой популярный журнал «Дизайн ландшаф- та». Если его внимательно просматривать или общать- ся, соответственно, с современными ландшафтными архитекторами, то становится понятно, что культурным ландшафтом называют пространство между стенами особняка и забором вокруг участка. Вот это называет- ся ландшафтом, а то, что делается с этим участком, называется ландшафтными работами. И я думаю, что сколько бы, скажем, у вас не выступали мои коллеги, именно такое представление о культурном ландшафте будет доминировать. Но строго говоря, нам ведь нет до этого дела, прав- да? Мы выстроили свой научный предмет и потихо- нечку, помаленечку, небольшими силами в нем рабо- таем. Сколько человек изучают культурный ландшафт в нашей стране? Ну, может быть, несколько десятков географов. Добавим сюда, скажем, ландшафтных ар- хитекторов, добавим сюда какое-то очень небольшое количество культурологов. Значит – самое большее – порядка тысячи человек на 17 миллионов квадрат- ных километров (площадь России). То есть получа- ется, один исследователь культурного ландшафта на треть Московской области, поскольку ее площадь при- мерно 50 тысяч квадратных километров. Для географа естественно так считать. А как еще? Тогда как сколько приходится физиков на одну элементарную частицу? Частиц всего тысяча, а счет физиков перевалил за сот- ню тысяч. Там счет обратный, там больше тысячи фи- зиков на одну несчастную крошечную элементарную частицу. А тут такой большой культурный ландшафт. Александр Гордон. Чем, по-вашему, вызван такой дисбаланс? Владимир Каганский. Я могу отделаться общей фразой, что простран- ство вообще находится на периферии современной культуры. Современная культура хроноцентрична, она работает со временем, она вырастает из времени, она считает время. Это, во-первых. Во-вторых, тут есть та- кая парадоксальная вещь. Сама культура, и в частно- сти государство, и особенно государство бюрократиче- ское, чрезвычайно сильно выражает себя в простран- стве. И в этом смысле современное общество и со- временное государство беспрерывно работает с про- странством, и оно не нуждается в критике – и даже про- сто взгляде – со стороны. В этом смысле география современному обществу, причем обществу любому, практически ведь не нуж- на; общество само знает – вернее, считает, что зна- ет – все, что ему нужно. География занимает свое ме- сто в системе наук по одной-единственной причине – только потому, что по традиции география является школьным предметом. Это видно хотя бы по тому, ска- жем, сколь мало географов привлекались к професси- ональным работам, когда распадался и распускался Советский Союз. Мы видим огромную плеяду экономи- стов, большую плеяду правоведов, которые пришли во власть, принесли профессиональные представления и начали проводить какие-то акции, неважно – удачные или неудачные. В то же время стремительно перестраивалось все пространство Северной Евразии, частью которого был распад Советского Союза. И я рискну сказать, что гео- графы не привлекались, а если и привлекались, то только для обслуживания уже принятых решений. Гру- бо говоря, в 1989 или в 1990 году никто не спросил гео- графов, распадется ли Советский Союз, тогда как про- фессионалы – немногие, правда, – понимали, что про- цесс зашел так далеко, что его уже даже бессмыслен- но останавливать. В 1989-1990 году, на мой взгляд, уже было понятно, что происходит и что произойдет. Хотя бы потому, что Советский Союз был очень четкой про- странственной конструкцией. И эта конструкция была более или менее известна профессионалам – немно- гим профессионалам, но известна. Но мы, по-моему, немножко уклонились от темы культурного ландшаф- та. Александр Гордон. Да нет, не уклонились, потому что очень стран- но слышать это в стране, которая когда-то занимала одну шестую, сейчас, наверное, одну седьмую часть суши. В стране, которая самая большая по террито- рии, в стране, которая самая северная по территории, и самая холодная – если не самая северная, то самая холодная. Казалось бы, что здесь-то географ должен быть царем и богом. Это отсутствие традиций или?… Владимир Каганский. Строго говоря, я не очень понимаю, в чем тут дело. Во-первых, не приходится говорить о традиции, география очень молодая. Хотя мы, географы, занима- емся примерно теми же вещами, которыми занимался Страбон, мы изучаем те различия мест, которые при- знаются культурно значимыми. В этом смысле геогра- фия ничем не изменилась. А академическая геогра- фия очень молодая, ей нет двух столетий. До революции, конечно, она занимала гораздо боль- шее место, но в основном, посредством Император- ского Географического общества, которое само бы- ло очень видным научно и общественно. Но что ин- тересно, география тогда обслуживала внешнюю экс- пансию, все эти замечательные, выдающиеся в про- фессиональном отношении экспедиции, вроде экспе- диций Пржевальского, который был блестящим ген- штабистом, кстати говоря. Я видел собственноручно составленные им карты. И очень интересно, что он характеризует территорию нынешнего Китая с точки зрения возможности прохождения войск. Он говорит – «безводная местность, нет колодцев, враждебные племена должны быть истреблены передовыми отря- дами; потом там территория, где есть песчаные бури». То есть он рассматривал весь материал ландшафта с одной как бы точки зрения. А что касается внутреннего устройства государства российского, географы никогда не занимали никакого места. И я, кстати говоря, не уверен, что для науки это плохо. Александр Гордон. Вернемся к ландшафту. Как вы отслеживаете, формулируете, может быть, обратную зависимость че- ловека от ландшафта? Не от культурного ландшафта, а от того, который стал культурным. Владимир Каганский. Здесь я бы хотел констатировать такую вещь, что традиционно существовал географический детер- минизм, который настаивал на непреложной зависи- мости духа народов и нравов, законов – от местности, от климата. Кстати, мы живем на той территории, ко- торую люди античности сочли бы непригодной не про- сто для жизни, а для осмысленной жизни – слишком холодно. Тем не менее, я все-таки по образованию эконо- мико-географ, то есть изучаю территориальную, про- странственную структуры человеческой деятельности, а равно и культурный ландшафт в натуре по мере до- вольно многочисленных путешествий по России. Я ви- жу, что эта зависимость носит характер, во-первых, го- раздо более сложный, здесь нет прямого вывода. И, во-вторых, гораздо более опосредованный. Это видно хотя бы из того, что по разные стороны культурных и политических границ, один и тот же ланд- шафт окультуривается совершенно различным обра- зом. И особенно хорошо это видно в так называемых трофейных регионах вроде Карельского перешейка, Южного Сахалина или Восточной Пруссии. Ведь при- родный ландшафт и вообще природная основа куль- турного ландшафта не изменились за 50 или за 70 лет. И эти житницы рухнули – Карельский перешеек был житницей Финляндии, а восточно-прусское сель- ское хозяйство было гораздо более продуктивным, чем сельское хозяйство Украины просто за счет боль- шей окультуренности. Сейчас эти территории предста- вляют собой просто руины. Просто руины. Казалось бы, все-таки бывшие советские граждане принадлежат примерно к тому же типу культуры, они тоже пользуют- ся дорогами, строят города, владеют письменностью, тем не менее, мы видим на месте этих некогда цве- тущих культурных ландшафтов руины. Что здесь гово- рить? Что русские сформировались в Сибири и при- несли какой-то сибирский культурный ландшафт в Во- сточную Пруссию? Признаков этого тоже нет. Так что хотя я географ, мне за это платят деньги, за то, что я усматриваю связь между природными разли- чиями и культурными практиками, какое-то место в об- ществе я тоже получаю – я вижу, что эта связь носит какой-то гораздо более сложный, гораздо более опо- средованный характер. Взять, скажем, еще пример за- падных районов Ленинградской области и восточных районов Эстонии. Тот же самый природный ландшафт. Но совершенно по-разному строится его культурное проживание. И, кстати говоря, сейчас совершенно по- разному складывается судьба этих ландшафтов. Один культурный ландшафт – ландшафт Эстонии входит сейчас в пору расцвета, там удалось навести порядок за 15 лет, просто-напросто почистить. Хотя бы удалось почистить мусор, там было много мусора. А перифе- рия Ленинградской области зарастает лесом, как по- чти вся Центральная Россия. Если сойти с дорог, она же лесом зарастает, я не знаю, дошел ли этот факт до сведения наших соотечественников. Растут моло- дые леса. Еще немного – и леса, которые выросли во время перестройки, можно будет рубить. Происходят чрезвычайно интересные и важные процессы. Но с од- ной стороны, наше общество очень увлечено идеями географического детерминизма, скандальными книж- ками, вроде прошумевшей не так давно «Почему Рос- сия не Америка» (полно на эту тему также и академи- ческих писаний), а с другой – очень мало интересуется реальностью пространства России, ее специфичным культурным ландшафтом и процессами в нем. Постулирование жестких зависимостей между при- родной средой, природной основой ландшафта и че- ловеческой деятельностью сопровождается довольно сильным безразличием к реальным процессам в про- странстве, явным нежеланием с ними считаться и при- нимать пространственные закономерности. Скажем, десятки миллионов людей искренне считают, что рас- пад Советского Союза был случайностью, результатом заговора, тогда как это был вполне закономерный про- цесс. Если это был закономерный процесс, то невоз- можна никакая реставрация. Мы понимаем, что сейчас на улице лето, – и мы не можем вернуться сейчас в зи- му; вернуть СССР так же возможно, как сменить время года. Я боюсь, что наше общество склонно следовать каким-то примитивным идеям географического детер- минизма, но не очень склонно разбираться с реальным устройством нашего культурного ландшафта. И в этом смысле я не согласен с подавляющим боль- шинством гуманитариев, которые, выезжая куда-то из Москвы, начинают видеть в России только молодой лес на месте полей, только помойки, только свалки. Этим дело не исчерпывается, культурный ландшафт России очень интересно и сложно организован. Это не какая-то случайность, это вполне закономерное со- четание явлений. И вот с этим интересным явлением происходят некоторые, довольно любопытные и очень закономерные процессы, очень закономерные процес- сы. Скажите мне, сколько было нашумевших книг, кото- рые писали бы об этом насущном? Я что-то таких не знаю, и дело не в том, что географы не готовы их пи- сать. По-моему, это проблема не писателей (ну, мо- жет, не совсем писателей), а читателей. То есть это очередной парадокс. Россия – самое обильное про- странство, страна, как вы справедливо заметили, не шестая, так седьмая (но если посчитаем океан, то на- много меньше), но все равно страна, очень богатая пространством, страна, которая черпает из этого про- странства огромные ресурсы, но страна, которая, к со- жалению, плохо знает, плохо понимает свое простран- ство, и, к сожалению, не очень озабочена тем, что она плохо знает и плохо понимает это пространство. Александр Гордон. А что мы плохо знаем и плохо понимаем? Владимир Каганский. Например, когда сравнивают нашу страну с Со- единенными Штатами, географически это сравнение очень сомнительное. Но оно самое массовое, самое данное в культуре. Когда не знают, где находится ка- кая-то вещь, говорят, что она находится в культуре. И в культуре есть такое сравнение. Но дело же отнюдь не только в том, что Соединенные Штаты лежат гораздо южнее, чем Советский Союз. Александр Гордон. И целиком поместились бы на европейской ча- сти России. Владимир Каганский. Конечно. Дело в другой структуре простран- ства. Кстати говоря, то, о чем я скажу еще несколько фраз, уже приводит нас к теме морфологии культурно- го ландшафта. Например, воспользуюсь тем образом, который позволяет пробить моих нерадивых студен- тов. Я им говорю следующее: представьте себе, что вы перенесли столицу Соединенных Штатов в Нью-Йорк, потом перенесли в Нью-Йорк Ниагарский водопад, а как же? Потом перенесли в Нью-Йорк Голливуд, Си- ликоновую долину и так далее, и так далее. Они, ко- нечно, смеются, понимая, что это совершенно невоз- можно. Но именно такое пространство, в котором все веду- щие центры сосредоточены в одном городе, простран- ство моноцентричное, как мы пишем в своих мало- тиражных научных работах, – это пространство наше российское и наше советское. В этом смысле США, которые не могут являться эталоном, – пространство полицентричное, не говоря уже о том, что чрезвычай- но полицентричным в Соединенных Штатах является производство национальной элиты. Лучшие универси- теты находятся отнюдь не в столичных городах и не в промышленных Питсбургах. Они разбросаны по стра- не. Где у нас в России получают лучшее образование, по-моему, этот вопрос совершенно понятен. Точно так же, как и понятно, что Москва до сих пор является крупнейшим промышленным центром России, так же, как она является крупнейшим центром административ- ным, культурным, финансовым. Каким угодно еще. Мы с трудом найдем какое-то отношение, в котором Мо- сква не была бы ведущим, доминирующим центром. Наше пространство – не только моноцентричное, оно еще и моноиерархичное, все иерархии слиты и объ- единены. Вот именно эту конструкцию я и назвал «со- ветское пространство» и описал как особый, крайне вырожденный тип культурного ландшафта. И то же самое касается не только России в целом, но касается всех других уровней иерархии. В каждом ре- гионе есть один крупнейший город, который является крупнейшим центром, в том числе центром терапевти- ческим. У нас же люди едут лечиться в стольные горо- да. То же самое, в каждом районе такая ситуация одно- го главного доминирующего центра. Наша страна – это система моноцентрических районов, в то время как в других странах мы этого не обнаруживаем, это совер- шенно не обязательно – такой моноцентризм. На таких примерах мы можем показать, чем реально отличается пространство независимо от природных условий, чем отличается само культурное пространство, сам куль- турный ландшафт… Александр Гордон. То есть говоря языком механики, центробежное и центростремительное пространство. Владимир Каганский. Вообще география довольно многое взяла из механики. В частности, мой учитель Борис Борисович Родоман, у которого я многому научился, говорил, что теоретическую географию вообще можно рассматри- вать как географическую иллюстрацию к тем краси- вым картинкам, которые мы находим в учебниках фи- зики. Зонно-волновая диффузия, о которой так много говорится – электроны перемещаются в одну сторону, а дырки перемещаются соответственно в другую сто- рону. Сложные процессы на границах сред. Механика твердого тела, и так далее, и так далее, и так далее. Но, тем не менее, география работает с этими пред- метами более пластично и делает такую вещь, которую физик при всем желании сделать не может. Физик не является элементарной частицей и не может слиться с ней и пропутешествовать по твердому телу. А географ сам является компонентом ландшафта, так же как им является любой другой человек. У Докучаева, не надо говорить, кто такой Докучаев, есть гениальное опреде- ление, что почва – это зеркало ландшафта, имея в ви- ду, что в особенностях почвы находят свое выражение климат, растительность, подстилающие горные поро- ды и прочее. Кстати, почвоведение развилось именно в России, потому что российские почвы не были чрез- мерно окультурены, окультуренность снижает разли- чие почв. Так вот, я бы сказал, перифразируя Докуча- ева, что зеркалом ландшафта является география. И географ находится внутри своего предмета. С одной стороны, это некоторое преимущество, а с другой сто- роны, это некоторое бремя. Ты постоянно находишь- ся в своем предмете, ты испытываешь от него зависи- мость, и ты должен беспрерывно рефлектировать свои отношения с этим предметом. Александр Гордон. Не говоря уже о том, что срок жизни ученого, на- ходящегося в предмете, достаточно короток для экспе- риментов и выводов. Владимир Каганский. Но с другой стороны, мы сейчас живем во вре- мя, когда для географа-профессионала есть невероят- ные возможности, правда, пользуется сообщество ими явно недостаточно. Предыдущий раз империя мирово- го значения распадалась когда? Римская империя – сколько времени длился ее распад? 3-4 века. У нас эти 3 – 4 века (считая, что процесс не закончен, я полагаю, его начала обозначилось в 1988-м году), скажем, в 30 лет уложатся. Александр Гордон. Британия тоже распадалась. Владимир Каганский. Британия была империей другого типа. Импе- рии бывают дистантные, когда между метрополией и колониями есть территория других статусов, либо вла- дения других держав, либо другая природная стихия (например море), и империи контактные, каковой бы- ла Австро-Венгрия, и каковой является Россия. В этом смысле процессы идут с той скоростью, что профес- сиональный географ может их эффективно изучать, если, конечно, хочет. Но я-то имел в виду немножко другое. С одной стороны, географ находится в своем предмете, с другой стороны, его предмет большой, а сам по себе географ маленький. Мы говорили, что ра- диус Земли – 6 тысяч километров. Несложно посчитать поверхность. Но размер географа – это приблизитель- но два метра, с точностью до целых метров. Александр Гордон. Но не обязательно же щупать руками, есть же спутники, самолеты. Владимир Каганский. А вот со спутниками и самолетами вопрос осо- бый, потому что география существовала и до спутни- ков, и до самолетов. Если ваш объект большой и не- подвижный, а вы сами маленький и можете двигаться, вы должны превратить это в преимущество. Вы долж- ны путешествовать. И в этом смысле, я полагаю, веч- ная специфика географии в том, что географы путе- шествуют, осуществляют, если говорить немножко нау- кообразно, полипозиционную, то есть смещающую по- зицию. Осуществляют компаративную, то есть сравни- тельную, полипозиционную, компаративную, динами- ческую экспертизу мест. Это почти точное определе- ние путешествия. Кстати говоря, сейчас в нашей стране имеет ме- сто какой-то невероятный бум интереса к путешестви- ям. В Петербурге начали одна за другой проводиться беспрецедентные конференции, посвященные самому феномену путешествия. Может быть, вам стоило как- нибудь об этом поговорить. Несколько столетий суще- ствовал жанр путешествия, было много путешествий. Жанр стал сходить на нет, путешествия заменились массовым туризмом. И вдруг в Петербурге такой боль- шой интерес к путешествиям. В Петербурге, который сам явился результатом путешествия российской эли- ты по загранице и построен по материалам впечатле- ний о путешествиях; в этом смысле Петербург – это пу- теводитель цивилизованного мира. Там есть практиче- ски все, с чем сталкивались русские европейцы. А что касается аэрокосмических материалов, то с ними вот ведь какая вещь. Их надо привязывать к то- му, что находится на поверхности земли. То есть хотя бы для того, чтобы обеспечить дешифрирование этих материалов, нужно путешествовать. Пока эти матери- алы не привязаны, пока не установлена зависимость между теми картинками, которые наши зрители сейчас видят на экране своих телевизоров, и тем, что имеет место на земной поверхности, хотя бы для этого надо путешествовать. Кроме того, для опытного врача-экс- перта непосредственное знакомство с пациентом не может быть заменено результатами никаких анализов. Врач работает как эксперт. Путешественник, соответ- ственно говоря, тоже работает как эксперт. Здесь есть еще одна любопытная подробность, что информации сейчас настолько много, что ее все рав- но невозможно осмыслить. Скажем, если я соберу всю информацию по Европейской России, то я не смогу ни- когда с ней ознакомиться, но смогут ознакомиться, до- пустим, мои коллеги и ученики. Потому что возникнет проблема разделения этой информации на блоки. И в этом смысле она окажется бессмысленной. Но не- сколько десятков профессионалов, которые путеше- ствуют, могут получить объемную стереоскопическую картинку. Не говоря уже о том, что путешествие – это некото- рое открытое движение, это не поездка со сборником вопросов, на которые ты получаешь ответы – зараста- ет лесом, не зарастает лесом, растет урожайность, па- дает урожайность, захватывают дачники территории, не захватывают. А это то место, где можно совершенно неожиданно получить сами новые вопросы. Я не хочу здесь говорить ничего о мистике земли, это тема не на- ша, я этими вещами не занимаюсь, но есть такое пра- вило, что почти всегда ты можешь понять некоторую территорию только тогда, когда ты сам на ней побыва- ешь. Но, бывают, конечно, редчайшие исключения, одна из лучших мировых книг по Цейлону была написана на- шим автором Юрием Константиновичем Ефремовым, которого по условиям советского времени вообще не пускали за границу. И, тем не менее, он это сумел, но это не может быть массовым случаем. Во всяком слу- чае, географы той школы, к которой я принадлежу, до- вольно много путешествовали, и это ничем нельзя бы- ло заменить. В частности, мой учитель, о котором уже шла речь, свои концепции выращивал в практических путеше- ствиях. Он переваривал свой опыт не в материалы, не в статистику, не в фотографии, не в полевые дневни- ки (в них тоже, конечно, это было), но выращивал не- посредственно в путешествиях и на материале путе- шествий создавал концепции касательно культурного ландшафта. Культурный ландшафт – такая своеобразная вещь, относительно которой существует в культуре настоль- ко много информации, что ее все равно невозможно освоить. Вот это поразительно. Вся культура являет- ся хранилищем, кладезем информации о культурном ландшафте; одновременно и культурный ландшафт является глубочайшим документом культуры. Допу- стим, существует, беру цифру с потолка, скажем, 100 тысяч пейзажей как живописных произведений – мож- но с ними ознакомиться. И то это будет ведь только образом культурного ландшафта у определенной ча- сти людей, у художников. Таких образов будет тысячи и тысячи. Земля большая, значит, не обойтись без путеше- ствий. Земля большая, значит, не обойтись без ка- ких-то очень емких представлений об окружающей среде. И здесь возникает парадокс: география – это дисциплина в общем описательная, именно поэтому в ней очень ценно теоретическое знание. Можно опи- сывать конкретные города, можно описать город вооб- ще. Можно описать расположение этих городов отно- сительно друг друга. Можно построить на эту тему кра- сивые теории. Такие красивые теории построены, они иллюстрируются красивыми картинками, симметрич- ными, как современный орнамент на обоях. И это тоже будет исследование культурного ландшафта. Покойный Сергей Викторович Мейен, очень крупный биолог, выдвинул такую интересную идею, что харак- тер науки очень зависит от размера самого сообще- ства. Я думаю, что в значительной степени характер географии зависит оттого, что география – наука очень маленькая. Нас совсем мало. И, кроме того, мы ведем довольно экзотический образ жизни. Мы много путеше- ствуем, у нас еще есть свой собственный птичий язык – это язык географической карты, который, в общем-то, довольно плохо понятен публике. Я когда-то тоже в целях привлечения интереса к гео- графии, но не студентов, а междисциплинарных интел- лектуалов в Новосибирске, сказал, что проще всего представлять географов как некое племя. Если обыч- ное охотничье племя движется по ландшафту в поис- ках добычи, то географы питаются различиями мест. Александр Гордон. Да, красиво. Владимир Каганский. Но понимаете, когда говоришь с узкими колле- гами, то говоришь, не договаривая, а когда говоришь с дальними коллегами, ты должен говорить метафора- ми. Междисциплинарная коммуникация – это метафо- ризация содержания собственной дисциплины. Краси- во или некрасиво – но у нас ведь нет другого выхода. В этом смысле большинство ваших собеседников – это междисциплинарные интеллектуалы, они тоже говорят друг другу метафорами. Александр Гордон. Надеюсь. У меня к вам вопрос как к географу и путешественнику. Даже два. Верно ли мое субъек- тивное ощущение – человека, не имеющего к вашей науке никакого отношения, – что в России простран- ство более враждебно к обитателям, чем в любой дру- гой местности из тех, что доступны нам на территории Европы, если брать европейскую Россию. И второй вопрос, замечали ли вы, что, путешествуя по Соединенным Штатам, в каком бы городке ты ни на- ходился, где бы ты ни был, при всей удаленности от центра, там всегда один год. Путешествуете в 2003 го- ду, там 2003 год, куда бы вы ни приехали. В России стоит отъехать на 100 километров, как ты попадаешь буквально в прошлое. Владимир Каганский. Я не могу ответить на первый вопрос, потому что, по-моему, он некорректно задан, я не вижу спосо- ба сформулировать его таким образом, чтобы на него можно было корректно ответить… Александр Гордон. Давление ландшафта, среды в России больше на человека или меньше, чем в Европе? Владимир Каганский. Я не хочу уклоняться, я не могу ответить на этот вопрос. Александр Гордон. Не можете ответить как географ? Владимир Каганский. Для меня это то же самое, потому что я не де- лю свое существование пополам, одна половинка гео- граф, другая половинка муж. Может быть, дело в том, что я практически не был в зарубежных странах. Что касается второго, то, несомненно, так. В разных зонах культурного ландшафта, конечно же, время те- чет по-разному. Причем не исключено, что оно течет даже в разные стороны. Потому что если, скажем, в 20 или 30 крупнейших городах России и их окрестностях, которые заняты дачами, мы видим попытку синхрони- зации российского времени и мирового времени дви- жения вперед, то скажем, в 100 километрах от милли- онного города, мы явно видим отставание на несколь- ко лет от первой зоны. Но все равно мы еще не видим советской эпохи. А на окраине или, как мы говорим, на периферии узловых районов, мы видим некоторые возвращения даже в досоветские времена. Мы видим там натурализацию ландшафта, и в частности, исчез- новение сферы наличного денежного обращения. Это не значит, что там кредитные карты. Нет, там просто денег нет вообще, там натуральный обмен. Там об- щинная структура или, может быть, это военный ком- мунизм, когда не было денег в обращении? Это несо- мненно так. В этом смысле Москва… Если верить рекламе, Мо- сква же не Россия, недаром часто повторяется реклам- ный слоган «Что соединяет Москву и Россию?» В ре- кламе вообще очень много характерных проговорок относительно пространства. Москва отдрейфовывает от страны еще и во времени, она начинает жить со- вершенно в другом времени. Так что если для Совет- ского Союза была характерна чрезвычайная поляри- зация культурного ландшафта, огромное различие ме- жду центром и периферией (и различие отнюдь не только в том, что где-то была колбаса, а где-то ее не было, это, в конце концов, не самое главное), то сей- час эта поляризация резко усилилась. И это, конечно, представляет для страны огромную проблему, потому что страна не может состоять из ча- стей, которые не только живут в разных временах, но еще и движутся в разных направлениях. Это чревато серьезными проблемами. Но опять-таки это та ситуа- ция, о которой общество охотно говорит, если не на кухнях, то в курилках, но оно совершенно не стимули- рует какие-то реальные исследования, поиски, размы- шления, беседы. Александр Гордон. Вы сказали, что географы, к которым не обрати- лись за советом, могли бы предсказать развал Совет- ского Союза фактически еще за два года до самого со- бытия. Владимир Каганский. Не совсем так. Распад Советского союза начал- ся раньше… Александр Гордон. Но это было детерминированное явление? Владимир Каганский. Да, конечно. Я уточню, это было структурно детерминировано. Просто структура нашего простран- ства, о которой надо говорить еще час, была такова, что, возможно, было движение только в одном напра- влении. Страна состояла из определенных частей, и она начала распадаться на эти самые части. Это была плитчатая структура. Она распалась именно по грани- цам союзных республик, за двумя исключениями. За исключением Приднестровья и Абхазии. Все осталь- ное шло именно так. Простите, я вас перебил. Александр Гордон. Вы сейчас сказали, не уточняя деталей, что со- временная ситуация, когда страна живет в разных вре- менах, да еще и движется в разных направлениях по временной оси, до хорошего довести не может. А до чего она может довести? Владимир Каганский. Первое. Может произойти утрата социально- го контроля над значительной частью территории, и эти территории могут стать источником реальных про- блем. Например, они могут стать очагами заболева- ний, там могут начаться лесные пожары, что, кстати го- воря, мы и видим. Что значит лесные пожары? Лесные пожары в хорошо обустроенном культурном ландшаф- те происходить просто не могут. Просто потому что там есть социальные технологии, когда любой очаг пожара гасится. Александр Гордон. Но в Калифорнии же происходит регулярно, и сгорают даже города иногда. Владимир Каганский. Я не могу говорить о том, чего я не знаю. Кроме того, я не уверен, что в Калифорнии, если судить по тем сведениям, каковыми я располагаю, нет чрезмер- ной поляризации. И, кроме того, все-таки Калифорния находится в аридном – жарком и сухом – климате, где достаточно поднести спичку и все загорается. Мы жи- вем в другом климате. Когда я был на Южном Сахалине, меня поразила ин- формация, что Сахалин, который практически весь вы- горает, в японское время не горел. Потому что так бы- ла устроена система расселения, и так были устроены социальные практики, что каждая община отвечала за то, чтобы лес на подконтрольном участке не горел. И в этом смысле она была заинтересована в том, чтобы его гасить. Сейчас такая ситуация места не имеет. Так вот, эти пустующие территории могут стать ис- точником серьезных проблем хотя бы потому, что они могут заселяться некоторыми маргинальными группа- ми, а когда маргиналы расширяются на какой-то терри- тории, берут ее под контроль, то это всегда может быть чем-то чревато. Второе – если страна куда-то двигает- ся, то значит, двигаются не отдельные столичные горо- да, а большинство населения. А если большинство на- селения живет в разных стереотипах, в разных навы- ках, в разных практиках… Александр Гордон. В разных странах, по сути дела. Владимир Каганский. Если угодно, в разных странах. Речь не идет о том, чтобы выровнять различия, стереть различия ме- жду городом и деревней. Кстати, ведь никто не заме- тил, что коммунистам же это удалось. Различия между городом и деревней стерлись, потому что большинство городского населения России занимается сельским хо- зяйством. И в этом смысле, если называть деревней поселение, где живут люди, которые занимаются сель- ским хозяйством, то самая большая деревня, плане- тарная деревня – это Москва: 5 миллионов ее жите- лей занимаются сельским хозяйством на своих «дач- ных участках». И скажем, для двух или трех миллио- нов это основной источник жизненных благ. Вот такой парадокс. Я думаю, что более-менее ответил на ваш вопрос, чем опасна ситуация, когда центр и периферия дви- жутся в разных направлениях. Слишком большие кон- трасты чреваты конфликтом. Александр Гордон. Как по-вашему, есть реальный способ избежать этого конфликта, учитывая размер территории и состо- яние общества на сегодня? Владимир Каганский. Я бы сказал так, что есть простые вопросы, на которые возможны только очень сложные ответы. И в этом смысле нет никакого простого ответа. Есть си- туации, которые разрешаются централизованно, мож- но, скажем, легализовать фактически начавшуюся сво- бодную торговлю известным гайдаровским указом. На самом деле это была бы только легализация, потому что та торговля, которая существовала, торговля из- под полы, была уже свободной, со свободным цено- образованием. А здесь этот случай не пройдет. Здесь нужно, чтобы действовали десятки, может быть, сот- ни тысяч, может быть, и миллионы небольших групп. Чтобы они соответственно действовали в самом про- стом отношении, например, приняли решение не за- грязнять ручьев, которые протекают по их территории, и, скажем, нормально обращаться с мусором. Ничего не поделаешь, ландшафт может быть оживлен, вита- лизирован только при помощи рассредоточенного де- централизованного действия. И другого способа здесь нет. Никакое правительственное постановление здесь ведь ничего не изменит. Александр Гордон. Вы знаете, когда я довольно давно обратился в организацию Гринпис с похожим предложением – ло- кальными группами сделать так, чтобы хотя бы в бли- жайшем Подмосковье можно было выехать на природу – я услышал, что они занимаются только глобальны- ми проектами, а этой чепухой они заниматься не хотят. Если даже эти продавцы страха, с позволения сказать, не хотят этим заниматься, то кто? Как вы представля- ете себе эти группы? Владимир Каганский. Дело в том, что такие группы реально существу- ют. Заметьте, что нельзя сказать, что в стране нет со- циальной активности. В стране есть определенная со- циальная активность. Люди осваивают новые профес- сии, новые социальные практики. И, скажем, если за последние 15 лет освоены новые 10-20 миллионов зе- мельных участков для карликового рабского сельско- го хозяйства, так называемые дачные участки, значит, дело не в недостатке энергетики. Значит, проблема не в том, что люди уже… Александр Гордон. 10 миллионов вы сказали? Владимир Каганский. Да, 10 миллионов. Александр Гордон. Это тех самых «шесть соток»? Сейчас уже боль- ше, наверное, 15 соток. Владимир Каганский. Реально каждый такой участок воздействует на гораздо большую территорию. Да, конечно, в стране произошла земельная революция, которую никто не заметил. Потому что дачные участки занимают самые ценные земли в силу их пространственного положе- ния. Городов мало, и положение около миллионного города – это уникальный ресурс. Быстро миллионный город не построишь, даже большевикам такие вещи быстро не удавались. Зна- чит, социальная активность есть. Но значит, она ка- ким-то образом не направлена, и здесь я, как профес- сионал, должен дойти до какого-то места и сказать, что я ставлю точку. Потому что если нет чего-то в культу- ре, как постоянно уговаривают меня мои коллеги-куль- турологи, то, значит, здесь географ ничего не может. И, как это ни странно, многие вещи в пространстве опре- деляются тем, что не все определяется географией. И может быть, это хорошо, что не все определяется гео- графией. Есть вещи поважнее или посильнее геогра- фии. Но почему люди кинулись захватывать дачные участки, а не получать, скажем, новые профессии, не учить восточные языки, спрос на которые в России до сих пор не удовлетворен? Человеку с хорошим знани- ем японского языка нетрудно найти высокооплачивае- мую работу. По моим представлениям, какая-то часть людей, которые 15 лет окультуривают свое бывшее бо- лото, какая-то часть из них могла бы выучить япон- ский язык или поучить какую-то профессию попроще, но востребованную. Почему энергия людей потекла в одно русло, а не в другое – об этом географ ничего не знает, он может видеть, как эта энергия течет в разных местах. И в этом смысле каждая научная профессия экспор- тирует, в частности, новые вопросы. И география тоже экспортирует такого рода вопросы. Она экспортирует наблюдения, что дачный бум охватил все территории. В частности, дачный бум охватил территории и в Запо- лярье тоже, где почти ничего не растет, но, тем не ме- нее, энергия прикладывается. Но почему это произо- шло? Не знаю. Честнее будет казать, что мы этого не знаем. Я здесь никакой крамолы не вижу. Александр Гордон. Я вернусь еще раз к вопросу, который я вам задавал. Чтобы вы все-таки как-то на него ответили, учитывая ваш опыт путешествий именно по России. Я обратил внимание, что где бы за границей я не путе- шествовал, в теплых ли странах или в странах с уме- ренным климатом, в больших или в маленьких, пред- полагаемая агрессия и опасность исходит от обитате- лей этой страны. Меня может задавить автомобиль, за рулем которого сидит абориген, меня могут ударить чем-нибудь по голове на улице Нью-Йорка, меня может придавить шаткой постройкой где-нибудь в Бронксе и так далее. Эта опасность исходит от аборигенов. Когда я путешествую по России (не знаю, откуда это берет- ся), но опасность исходит от ландшафта, от среды, от пространства. Поясню: я могу, выйдя у себя на даче в Тверской области, как уже однажды было, за калитку, на полчаса за грибами, вернуться через 4 с половиной часа, пройдя 8 километров, просто элементарно заблу- дившись. К счастью, я пошел в нужном направлении. А то мог бы идти до Твери, и не знаю, дошел бы или не дошел. Гибельные места окружают нас. У вас нет такого ощущения? Владимир Каганский. Нет, у меня такого ощущения нет, но я повторяю, что у меня нет должного опыта путешествий за грани- цей. Вы поднимаете здесь очень важную тему, даже клубок тем. Во-первых, вещи, связанные с мистикой земли, соответственно, с мистикой ландшафта. В на- шей стране, кстати говоря, бум разного рода религиоз- ных движений, где мистика особых мест играет боль- шую роль. Александр Гордон. Но только про феншуй не будем говорить… Владимир Каганский. Нет, нет, у нас есть бажовцы, оригинальное дви- жение на Урале, для которых тексты Бажова и близкие к ним – сакральны. Их довольно много, десятки тысяч, по крайней мере, может быть, и больше. Александр Гордон. Они появились до толкиенистов или после? Владимир Каганский. Нет, они появились давно. И в этом смысле они укоренены. Они действительно знают свой ландшафт, они действительно путешествуют, хотя для них это не путешествие, а паломничество и так далее. Это пер- вое. А второе то, что люди разных психофизиологи- ческих типов очень по-разному воспринимают разные типы ландшафта, и здесь существует довольно слож- ная проблема пригонки людей разных типов и разных ландшафтов. Притом, что мы понимаем, что в одном месте должны жить люди разных типов. Иначе начнет- ся странная сегрегация, если, скажем, часть простран- ства займут рационалисты, где-то там неподалеку от них будут жить рационалисты-интраверты, отдельно рационалисты-экстраверты и так далее и так далее. Опыта такого разделения нет. Я рискну предположить, что, может быть, у вас ка- кие-то такого рода реакции на ландшафт, потому что я слышу в том числе и отзывы совершенно противо- положные. Что человек всюду испытывает тревогу и опасность, и как только возвращается в Россию – его охватывает покой. Скажем, с подобными реакциями я столкнулся, когда вел полевые исследования в Арза- масе-16. Жители Арзамаса-16 с большим трудом на- ходились на свободе, за проволокой своей зоны, они испытывали там острый дискомфорт. Там было пора- зительное выражение: «Въехал в зону – дышу свобод- но». Есть же соответственно и такие реакции. Что касается опасности при путешествиях по Рос- сии, то ведь уровень агрессивности населения снижа- ется. И когда меня спрашивают: «Как же ты едешь на Камчатку, на Сахалин?», – я всегда отвечаю, что я хожу и в походы по Подмосковью. Подмосковье-то гораздо опаснее. Александр Гордон. Вне всякого сомнения. У меня еще есть вопрос, который касается глобализации и вашего отношения как географа к этому политическому и, может быть, со- циальному отчасти явлению. Если хотите, можете от- ветить. Владимир Каганский. Строго говоря, у меня нет здесь особого отно- шения как у профессионала. Прежде всего потому, что эта область не слишком профессионально тематизи- рованная. Не очень понятно, что в этой области делать географу. Как географ могу видеть здесь вполне три- виальные вещи. Александр Гордон. Это заимствование ландшафта, скажем, или ландшафтных идей, ландшафтной философии? Владимир Каганский. Дело в том, что это заимствование началось раньше. Рискну предположить, что вы неоднократно бывали в Павловске, Гатчине или в Царском Селе. И рискну также предположить, что вы нашли эти культур- ные заимствования удачными. Александр Гордон. Я – нет. Владимир Каганский. Тогда выскажу свое мнение. На мой взгляд, ан- глийский парк в России привился. Гатчина, Павловск – привились. Нравится нам это или нет, но садово-пар- ковое искусство в России привилось. Это была ланд- шафтная новация задолго до всякой глобализации. И такого рода обмены случались достаточно давно. Но позвольте, если бы не было таких обменов, что бы мы сейчас ели? Картошки у нас бы не было, подсолнеч- ного масла у нас бы не было. Помидоров, идущих на закуску к русскому национальному напитку, ведь тоже не было бы. Хотя все это сравнительно недавно поза- имствовано, это же все, смешно сказать, послепетров- ское, послеекатерининское даже, исторически это со- всем недавно. Не думаю, что здесь есть что-то прин- ципиально новое. А то, что центр тяжести мирового сообщества пере- несется в Тихий океан, предсказывал больше столетия назад русский географ Воейков. У него была на эту те- му статья, над которой тогда смеялись. Смеяться уже оказалось не нужным, центр тяжести мирового хозяй- ства перенесся в Тихий океан. Он был в Средиземном море, он был в Северной Атлантике, теперь он пере- несся туда. Впрочем, я совсем не специалист в этих вопросах, и вам следует спросить об этом кого-нибудь другого. Александр Гордон. Спасибо. Материалы к программеИз книги В. Л. Каганского «Культурный ландшафт и советское обитаемое пространство». М., 2001 Распространенное мнение, что существует чисто природный ландшафт, добавив к которому продукты человеческой деятельности, мы получаем нечто другое — ландшафт культурный.Это важное недоразумение. Оно полезно, чтобы мыслить природный ландшафт самодостаточным объектом, изучать его, открывать законы и проч. (именно этим и занята физическая география). Но в культурном ландшафте сплетены природные и культурные компоненты, их нелегко и не всегда разумно разделять. Соотношение природного и культурного компонентов определяет в ландшафте очень многое, однако, далеко не всегда ясно, имеет ли то или иное явление природное или культурное происхождение. Например, до сих пор это не установлено даже относительно степи Восточно-Европейской равнины. Расхожее представление об еще недавно необозримо-огромном пространстве, занятым чисто природным ландшафтом — результат определенного видения, согласно которому культурный ландшафт имеет привычные нам следы воздействия человека — дороги, города, земледелие. Мы считаем некоторый ландшафт природным почти всегда потому, что не склонны уважительно относиться к культуре его коренных обитателей, которая вовсе не обязана быть технологичной, вести к безудержному росту населения и агрессивному внедрению антропогенных материальных элементов в ландшафт. Тундра или тайга — культурный ландшафт, как и пустынные пастбища, умирающий аграрно-лесной мир северной России, джунгли урбанистической цивилизации. Всякое земное пространство, жизненная среда достаточно большой (самосохраняющейся) группы людей — культурный ландшафт, если это пространство одновременно цельно и дифференцированно, а группа освоила это пространство утилитарно, семантически и символически; различая эти аспекты, будем помнить, что в ландшафте прагматическое неотделимо от смыслового. Отсюда вывод, что люди могут жить в ландшафте, не соотносясь с ним как таковым (как могут жить в истории, сего не ощущая). Здесь и далее для краткости понятие культурный ландшафт будет обозначаться словом «ландшафт», ежели иного не оговорено. Без фона и объектов. Каждому знакома географическая карта. Объекты — города, реки, вулканы, памятники, озера и пр., размещенные на каком-то поле, фоне. Карта всегда ошибается в главном — для ландшафта различение (противопоставление) фона и объектов всегда условно и часто даже бессмысленно. Объекты можно выделить лишь ценой фокусировки и абстрагирования. Ландшафт — сплошная среда. Это даже не ткань с узелками — расхожий образ — но непрерывное «поле». Можно указать на границу слов или предложений текста, поскольку его элементы дискретны — но нельзя сделать что-либо подобное с ландшафтом. Части в нем выделяются столь многоразличными способами, что никаких жестких и тем более универсальных границ просто нет. Они всегда проводятся, но ценой сочетания огромной условности и абстрагирования от очень больших объемов содержания. Как-то я для хорошо изученной большой территории стал наносить на карту границы тех районов, на которые этот участок отчетливо расчленялся в каждом из аспектов. Но то, что было верно для каждого аналитического среза ландшафта, оказалось неверным для ландшафта как такового — сумма границ образовала сплошное черное пятно, границы оказались в каждом месте ландшафта (ср. с известным тезисом М. Бахтина: «всюдность» границ в культуре). Более того, коль скоро выделение границ — районирование — деятельность внутри той или иной научной дисциплины и/или практики, то получается, что данные и даже иногда видимые в материале ландшафта (территории) границы — проекция «из культуры». Именно конкретика культурной ситуации предзадает расчленение ландшафта на части. Попытка мыслить ландшафт чем-то вроде деталей детской головоломки, которая при «правильной» работе образует единственный рисунок — распространенное, опасное и не преодоленное искушение. Оно основывается на представлении о каких-то элементарных кирпичиках (неважно, есть ли они уже в ландшафте или их можно сконструировать), что нужно только собирать, чтоб получать то одно, то другое. Таких кирпичиков просто нет. А есть — масса способов расчленять ландшафт на части, причем без всякого произвола Ландшафт сам себя членит, районирует. Способы выделения его частей, хотя и явно связаны с его дифференциацией — результат деятельности разных групп людей, по-разному обживающих один и тот же ландшафт. Так, русские переселенцы долго выясняли в Южной Сибири у туземцев названия отдельных, визуально и топографически четких вершин; казалось очевидным, что уж горы-то существуют как отдельные элементы на самом деле. Оказалось — таких названий нет: местных жителей интересовали комплексы пастбищных и охотничьих угодий, а не единицы составления топографических карт. Расчленения культурного ландшафта на части, составляя компонент культуры его жителей, сами входят в ландшафт. (Этот пример подсказывает, что даже индивидуализация ландшафта культурно мотивирована.) Различать фон и объекты нужно, если нас интересуют объекты — для рисования, строительства, бомбардировки; в жизни мы имеем дело с расчленениями целостной ткани. Ибо в ландшафте соседство обязывает, оно бывает случайным, но потом всегда ведет к связям. Ландшафт — такая среда, где соположенность непременно рождает смысловые, вещественные, утилитарные, символические взаимодействия и связи, потоки ресурсов и конфликты. Безразличного соседства в ландшафте не бывает. Пространство ландшафта — сложное и богатое производными от соседства отношениями, оно очень дифференцировано и насыщено смысловыми различиями; синтагматика ландшафта как квазитекста очень массивна и резко доминирует над парадигматикой (так, жители средней деревни выделяют вокруг тысячи значимых мест, хотя большинство их не имеет имен — топонимов). Отсюда принципиальный вывод: нет способа «пересчитать» множество мест (деталей, фрагментов) ландшафта, даже остенсивно (указанием) задать это множество безотносительно структурированных групп людей и их деятельности. Но тогда это — не множество в точном смысле. Мышление ландшафта ведет в экзотические области науки и культуры. Принцип множественности расчленений ландшафта — это проблема разнообразия людей, типологии личности и даже состояний личности, поскольку в разных состояниях человек по-разному выделяет места. Создавая среду, носители одних типов репрессируют другие; это мало сознается, не говоря уж про учет в конструировании. Тогда есть возможность реконструкции доминантных типов исключительно по среде ландшафта, приобретающего статус своеобразного проективного теста для целого сегмента культуры). Таким мыслил пространство Аристотель (его подход принято называть квалитатизмом). Каждое из мест ландшафта имеет множество разных функций, используется в разных целях, служит разным группам для решения разных задач. Всякое место и даже само основание его существования (выделения) полисемантично, полифункционально, поликонтекстуально. Нелепо полагать, будто с помощью универсального набора элементов можно сложить любую конструкцию и реализовывать любую функцию, выразить любой смысл. Всякая функция, задача имеет свою область определения, они не совпадают и пересекаются. Не только места обретают функции, но функции и смыслы наращивают свои места. В таком пространстве для нас, жителей городской (псевдогородской) массовой цивилизации очень много странного. Все места, большие и малые, в каких-то важных отношениях равноценны как обеспеченные смыслом живущих в них людей. Качественные различия важнее количественных признаков (их так и хочется назвать призраками). Если всякое место — участник большого множества взаимодействий — от обмена воздухом до мистических путешествий, не говоря уж о потоках грузов, технологических цепочках и пр. — то нет и единой меры мест, их универсального ранжирования. Ранжировать фрагменты ландшафта возможно и даже легко — если видеть в них лишь скопления ресурсов, будь то полезных ископаемых, площадок для строительства, леса (и даже — визуальных ресурсов). Коль скоро все места самоценны — хотя никаких абсолютных, универсальных мест в ландшафте нет, то каждое из них уникально; это и утверждалось почтенной, но теряющей популярность доктриной уникальности ландшафта (exceptionalism). Тогда при прочих равных, чем больше размер, площадь ландшафтного пространства, тем большим содержанием, набором структур, сложностью, смыслом она обладает, тем более богата потенциальными формами. Для ландшафта величина (площадь) — мера содержательная, интенсивная, ее нельзя заменить числом каких-либо входящих в ландшафт элементов, поскольку в силу недискретности ландшафта самих способов выделять такие элементы бесконечно много. В эпоху кризисов ценность разнообразия уже не вызывает сомнения. Но разнообразие ландшафта — не столько мера его богатства для чего-то внешнего (хотя и это верно), сколько атрибут бытия. Ландшафт существует как качественно разнообразное пространство рельефа, почв, растительности, поселений, угодий и всего остального. Разнообразие ландшафта — его атрибут и основа устойчивости (в том числе как носителя смысла). Формы человеческой деятельности в той мере способны выжить в ландшафте, в какой они сами дифференцированы в соответствии с ландшафтом. А трансформация ландшафта имеет целью восстановить такое соответствие: цивилизации с простыми массовыми технологиями и немногими социокультурными группами и должно отвечать просто и однообразно дифференцированное пространство. Будет ли оно жизненно — дело другое. Пространство ландшафта дифференцировано, что непосредственно ощущает человек, если он действительно живет в ландшафте. Но в пространстве ландшафта дифференцированы не столько отдельные места, фрагменты и области, сколько сами направления: горизонтальное и вертикальное, широтное и долготное, вдоль и поперек хребта, центр — периферия и многое другое. Научно это называется анизотропность, только самих направлений почти необозримо много, и более того, набор существенных направлений меняется от места к месту. Так, в деловом центре города (сити) главное направление — вертикальное, в остальном городе и пригороде — горизонтальное (ось «центр — периферия»), в собственно сельской местности доминирует природное направление «север — юг». Очень дифференцированы масштабы, чем мы в силу крайней культурной экзотики этого понятия займемся отдельно. Анизотропность означает качественность направлений, как свойственная ландшафту дифференцированность — качественность мест. При всяком перемещении в ландшафте в любую сторону все меняется, причем во многих и разных аспектах. В ландшафте, как это ни странно, трудно однозначно описать результат перемещения. Хотя бы потому, что перемещение — смена мест, каждое из которых есть точка зрения, контекст, смысловая позиция. Более того, почти невозможно осмысленно использовать единую меру для удаленности объектов в ландшафте (расстояния); говоря строже, ландшафтное пространство полиметрично, и глобальные универсальные метрики отсутствуют. Впрочем, это ведомо всякому — реально переживаемое расстояние зависит от способа передвижения, состояния путника и ландшафта, мотива передвижения и мн. др. Современный человек, в сущности, даже любит ландшафт; эгоцентричная любовь позволяет заместить ландшафт более пригодным для такой любви образованием. Это — пейзаж. Пейзаж — то, что специально существует для визуальной любви: красиво, живописно, величественно, экзотично, типично и т.д. Пейзаж существует как отношение избранного места и избранной точки осмотра; то и другое культурно нормировано. Считается, что Петрарка первым (в нашей культуре) поднялся на гору исключительно, чтобы насладиться видом окрестностей; это было важной культурной новацией. Далее последовал известный культ зрительной живописности, в том числе создание парков. Пространство парка создано именно таким, что бы создавать определенные композиции пейзажей, выражающие и символизирующие определенные образы природы и/или ландшафта; английский и французский парки — разные стили видения (трансформации, культурного обустройства) ландшафта. Парк как композиция пейзажей и ландшафт во всем противоположны. В пейзаже смотрят с одних мест на другие, а прогуливаются по специальным дорожкам. В ландшафте все места — равно те, куда и откуда смотрят, а для перемещения служит все пространство. Парк искусственно создан для фрагмента жизни, ландшафт — просто жизнен. Парк подчинен созерцанию, ландшафт включен в многообразную жизнь, предполагающую и различие способов жизни у разных его обитателей. Поэтому, кстати, ландшафтная живопись как реалистическое искусство сомнительна: статические образы ландшафта ему неадекватны, зрительные впечатления осмысленны только при сверхвизуальной включенности в жизнь ландшафта и т.д. Лестница без ступеней. Для качественно дифференцированного пространства размер, расстояние — существенны. Тем более масштаб. Этому феномену и понятию не повезло — оно стало в обыденной речи синонимом размера (истинное и первоначальное значение слова «крупномасштабный» — изображенный и/или рассматриваемый с высокой степенью подробности). Масштаб — отношение между объектом в реальности и его отображением, описанием, представлением его смысла (на карте, но не только). Однако масштаб — еще и категория ландшафта. Если какой-либо объект может быть тождественен сам себе без оговорок, то для ландшафта это утверждение верно лишь при сохранении масштаба. С детства зная из школы о природных зонах или больших экономических районах, мы их никогда и нигде не видим; они существуют в одном масштабе (мелком), а наша деятельность протекает в другом (крупном). В мелком масштабе существуют государства, в среднем — города и их агломерации (например, Подмосковье), далее двигаясь по увеличению масштаба, мы имеем дело с районами города и природными урочищами, отдельными зданиями, непосредственным жизненным миром жилища. Мы легко мирились бы с такой ситуацией, если бы от масштаба к масштабу можно было бы переходить легко и просто. Но это — не так. Каждый масштаб подобен цельной сфере реальности. В каждом из них свои характерные формы, закономерности, понятия и траектории перемещения. Смысл объекта и фрагмента ландшафта зависит не только от масштаба рассмотрения — но и пребывания, существования. В крупном масштабе города — скопления кварталов, горы — хаос отдельных вершин, сельская местность — лоскутное одеяло полей; в среднем масштабе города «оказываются» звездообразными телами, горы — линиями хребтов, сельская местность — сгустками полей вокруг деревень; в мелком и сверхмелком масштабе городские системы предстают роями точек, горные страны — четкой системой с характерным ритмом хребтов и долин, сельские территории — сплошным ковром с узелками городов. Даже функция (использование) объекта и/или территории производно от масштаба: большие судоходные реки связывают, интегрируют территории, но каждый отдельный участок реки — барьер, препятствие связям территорий на разных берегах. Обычное представление о лестнице масштабов, порожденное практикой вкладывания мелких объектов как целых в крупные удобно — но сомнительно, ибо вкладываются физические площади и объемы, но не понятия и смыслы (точный аналог текста: «Евгений Онегин» — не сумма текстов строф или глав романа). Масштаб — особый тип контекста: пространство культурного ландшафта полимасштабно, каждой его части, месту отвечает целый спектр смыслов, значений, функций. Конкретный кусочек пригородного ландшафта — одновременно мозаика пустошей, полей и «дачных»; часть системы привычного большого сельского хозяйства; уникальная «малая родина» (например, долина реки Лутосни — Шахматово А. Блока); охранная зона аэродрома (нельзя строить башен); часть водосборного бассейна р. Москвы и пригородных лесов и мн. др. Выяснять, что это за место, что оно значит, для чего оно нужно, что с ним можно и нельзя делать, бессмысленно вне конкретного масштаба, а их много. В каждом месте наслоены не только вещественные компоненты природного ландшафта (рельеф, почва, климат, растительность и пр.), но и масштабные уровни. Каждое место, всякий ландшафт — сложная картина интерференции масштабов, их взаимодействия, компромисса и конфликта. По-видимому, столь трудно осваиваемая идея полимасштабности истории все же описывает более простую ситуацию. Категория масштаба приложима и к пространству художественных текстов. Его анализу — жанру литературоведения, семиотики и пр. — явно не хватает категорий, что могут быть почерпнуты из морфологии ландшафта (даже реконструкции Ю. М. Лотмана тусклы). Ландшафт — прототип описания иных пространств. Картина феномена ландшафта может быть выражена достаточно общими категориями — пространство, место, масштаб, удаленность, форма, позиция и пр. Постоянно уподобляя ландшафт тексту, я уверен в эвристичности обратного хода — уподобления текста ландшафту, видения текста как ландшафта. По масштабам разведены во всяком ландшафте и уровни владения, контроля, пользования — другое дело, как именно и насколько компромиссно. Впрочем, к ландшафту вряд ли приложимо понятие абсолютной собственности; оно, как и вообще все понятия, описывающие вещи вне контекста, т. е. в данном случае безотносительно масштаба, трудно приложимо к полимасштабным средам. Хотя бы потому, что собственность предполагает возможность как переноса, так и полного уничтожения ее предмета; первое для ландшафта немыслимо, а второе, помимо утраты, означает еще и ущерб всем смежным по горизонтали и вертикали собственникам. Множество конфликтов в ландшафте — конфликты не столько между разными частями, местами-соседями, сколько между масштабными уровнями, в каждом из которых пространство устроено по-своему. Каждый масштаб — еще и уровень смыслополагания, поэтому в «межмасштабных» конфликтах не бывает абсолютно правого. Понятия объект, тождество, собственность, истина — масштабно не инварианты. Экологические кризисы (не только) нередко обусловлены тем, что издержки (последствия) и эффекты (польза) заданы в разных масштабах, пространственных и временных; одни масштабы процветают за счет других. Жизнь человека, даже если он сидит сиднем, разворачивается во многих разных масштабах. Он предъявляет к своей среде требования, очень зависимые от масштаба. Человек также имеет свой собственный спектр масштабов, в котором обычно бывают доминантные масштабы, связанные с образом жизни. Они различны у крестьянина, обычного горожанина, летчика. Размер личности связан с богатством и размахом масштабного спектра и отчасти индицируется ими. Один человек живет в доме и квартале, другой еще в городе и пригороде, третий — в регионе и государстве; иные редкие живут в Европе, всей Евразии, на Земле, в Солнечной системе… Адекватность взаимодействия людей между собой и с ландшафтом очень зависит от способности проживать всю полноту масштабного спектра, от навыков концентрации на необходимом масштабе и переключения с масштаба на масштаб. Полимасштабности ландшафта отвечает полимасштабность групп живущих в нем людей. Разные группы основывают свое жизненное понимание и поведение на переживании и (семантическом) использовании разных масштабов. Рисуя образ традиционного общества, И. Хейзинга удивлен, сколь много людей занято не культивированием своих крошечных доменов, но семантическим освоением и связыванием не только разных и далеких мест, но и всего спектра масштабов. Полимасштабность обеспечивает поразительную особенность ландшафта — его почти бесконечную емкость для смысла и деятельности; разные утилитарные и неутилитарные способы «использования» ландшафта возможны в разных ландшафтных нишах. Число и разнообразие таких ниш увеличивается еще и наличием временных масштабов, выражающихся в частности, во многих разных системах — периодичности, ритмичности и сезонности. Примерно так ландшафт служит средой жизни для огромного числа популяций (видов) живых организмов; многие из них занимают не отдельные, только им предназначенные ячейки пространства, но используют некоторые фрагменты пространственно-временных масштабных спектров. Сказанное ниже не должно показаться странным — мир ландшафта для современной цивилизации экзотичен: как нельзя ни о каком месте говорить (чем оно занято) безотносительно масштаба, так и о человеке нельзя сказать, где он живет, — по той же причине. Ни локализовать объекты, ни охарактеризовать их вне конкретного масштаба нельзя; но раз так, нельзя их и отождествить. В мире ландшафта вещи и события не существуют «сами по себе»; академически это называется отсутствием масштабно инвариантных феноменов (хотя структуры вещей и событий, идеальные их модели могут быть масштабно инвариантными и изучаться как таковые). Присущее всякому ландшафту местное население — не просто жители конкретного места, даже умеющие им осмысленно пользоваться; местное население — население полимасштабного места (Важен и сложен вопрос: обитатели большого города — его горожане? Если они живут в своем кусочке, а город в целом им не дан, то нет оснований считать их его жителями. Так, основная масса «москвичей» живет в Кунцево, Люблино, даже Замоскворечье…). Равно и нельзя в общем случае говорить о тождественности двух мест жизни людей, если у них нет существенного совпадения масштабной локализации. Конфликт соседей очень часто — результат их масштабного диссонанса. Всякому живому культурному ландшафту присуща масштабная сбалансированность, даже гармония масштабов. Устойчивый комплекс ландшафтов включает масштабно-дополнительные элементы; простейший пример такого сбалансированного комплекса — большая традиционная семья, ее члены «специализированы» и на определенных масштабах. Тогда любой кризис, происходящий в мире ландшафта и/или видимый из этого мира как своеобразной проекции имеет симптомом, основанием или последствием утрату баланса в масштабном спектре. Не исключение и кризис культуры. Ныне, когда процессы унификации набрали столь большую силу, что их опасность начинает осознаваться, важнее подчеркнуть не унифицируемую упорядоченность (хотя бы она могла представляться на первый взгляд хаосом). Нормальный ландшафт равно антитеза хаосу и такту, равномерной повторяемости стандартных элементов. Естественное чувство заставляет нас любоваться (и чисто зрительно, и эйдетическим зрением) и деревьями в лесу, и крестьянскими домами, и самими деревеньками, и всей тканью культурного ландшафта… Здесь — ритм сходных, не тождественных элементов и их размещения. Но ритм индуцирует специфичный масштаб; стоит сказать сильнее — коли есть смысловой ритм, то и качественно (а не только количественно) масштаб вполне реален. Ритмов так же много, как и масштабов. И ландшафт — я все наращиваю его образ, вынужденно односторонне-когнитивный — еще и континуум масштабов и ритмов. Поэтому многое в эйдетической, смысловой явленности ландшафта роднит его с музыкой; иные страницы «Музыки как предмета логики» А. Ф. Лосева читаются как логическая пропедевтика феноменологии ландшафта. Недостаток места не позволяет говорить более о ритме, умном порядке фокальных элементов, визуальных и символических доминант путей и траекторий. Видимо, теперь читателю становится яснее, почему всякое вторжение в ландшафт столь катастрофично и хуже, чем даже полное разрушение одной части ландшафтного пространства; это вторжение ломает весь спектр масштабов и ритмов. Между превращением в ничто одного места ландшафта и уничтожением единичной вещи нет ничего общего. Сплошность ландшафта делает его уязвимым, разрушение единичного места имеет далекие последствия. Места и пространство. Разберемся теперь с понятием пространства, здесь чересчур перегружаемым. Если пространство и дифференцировано, и анизотропно, и полимасштабно и полиритмично, если оно сложно пронизано смыслом и деятельностью (неуместное «и»), если в нем качество доминирует над количеством, а форму над формулами — то вправе ли пользоваться этим понятием? Стоит отдавать себе отчет, что то пространство, о котором идет речь, радикально отличается от нам привычных, будь то пространство ньютоновской механики или идейно сходной с ней классической (буржуазной) экономики и социологии. В ландшафтном пространстве нет оснований задать отдельно геометрию и физику (экономику, семантику), как в текстах многих типов нельзя по отдельности задать синтаксис и семантику. (Синтаксис текста и геометрия ландшафта семантичны.) Нет никаких изолированных атомов вещества или человеческой массы. Нет вообще способа представить пространство очищенным от содержимого. Вернее говоря, все это делается при исследовании, и делается (иногда) продуктивно и законно, но лишь потому, что так вскрываются структуры, что фундированы именно ландшафтом. Когда говорят «нанести на карту», то подразумевается, что карта — не пустое несущее пространство, но уже насыщенное и дифференцированное смыслами. В сущности все, что случилось с ландшафтом в индустриальной массовой, демократической цивилизации, и есть постепенное превращение континуума ландшафтов в освоенное и используемое пространство. Оно описывается метафорой взаимодействия, тяготения социальных масс в зависимости от социальных расстояний. Эта метафора оказывается даже моделью — именно потому, что по этой модели (уже в ином смысле) ландшафт и трансформировался. Оценивать случившееся можно по-разному, не стоит лишь переоценивать. Ландшафт сохранился. Свидетельствуют об этом не столько остающиеся кое-где леса, патриархальная глушь, фрагменты ритма — но сами принципы устройства ландшафта. Даже в чисто природном ландшафте его топология, пространственная оформленность сильнее и жизненнее вещественного заполнения; рисунок форм устойчивее содержания. Радикальная смена доминант в использовании ландшафта, социальные и технологические инновации ломают одни ритмы, но создают другие, одна сложность заменяется иной. Меняются факторы масштабирования, но сохраняется сама полимасштабность. По-видимому, мы сейчас в середине смены одного типа обустроенности ландшафта на другой: прединдустриального на постиндустриальный. Актуально реализуясь и проживаясь, сплошность, всюдность и полимасштабность способствует выживанию, полноте использования ресурсов, заполнению и преодолению лакун. Аристократизм ландшафта: смысловое неравенство мест. Всюдность, сплошность и равноправие мест ландшафта — не означает его эгалитарности (демократизма). Демократичен омассовленный ландшафт. Выше подчеркивалось принципиальное равноправие всех мест, составляющих ландшафта как в равной мере деталей его устройства. Органы живого тела равноправны независимо от величины, желудок не важнее глаза. Вхождение всех частей в одно целое и их незаменимость в целом — это не равенство; равенство как раз предполагает взаимозаменимость частей. Ландшафт, вполне отвечающий своему понятию, равенства не знает. Равенство вызывает хаос и/или такт, равны унифицированные детали. Жизнь ландшафта иная. Применительно к ландшафту демократизмом его стоит считать право свободного сочетания всех и любых элементов, свободного их размещения. Но демократизм ландшафта — форма его самоуничтожения. Что же тогда будет в ландшафте аристократизмом? В ландшафте необходимы и неизбежны полярные, противоположные элементы, как день и ночь, зима и лето; но всякий на своем месте. Соседство разных элементов ландшафта не случайно и не статистически равновероятно, а сугубо обусловленное. Своего рода буквальная уместность. Ведь соседство в ландшафте обязывает и гарантирует смысловую, а не только пространственную смежность. В частности, единство использования. Разумеется, некогда в сельском ландшафте храм или усадьба были центрами власти и смыслополагания, как свободный город с магдебургским правом — центром политического самостояния для всей округи. Они ценнее и значимее остальных элементов, но никак не могут их заменить и «освободиться» от связей с ними. Большой город — не замена малому, а малый — это не недоросший большой. Поле дает больше продукта, чем пастбище, а оно — чем лес, а лес — чем болото; но из этого в обычном ландшафте не следует превращения всех угодий в поля (и их застройка). Все нужны друг другу, но одни важнее других. Аристократизм ландшафта вырождается тогда, когда более значимые элементы превращаются и в более необходимые, когда обычные и смысловые силы уходят на поддержание главных элементов за счет забрасывания всех остальных. Более значимыми могут быть в разных случаях почти любые элементы, а не универсально одни и те же — более старые или новые, центральные или окраинные, утилитарно продуктивные или ценные символически, исключительные или типичные. Иерархии в ландшафте не универсальны, ландшафт — полииерархичен. Для каждого из компонентов ландшафта и/или населяющих его групп людей существуют свои иерархические системы; свои — но вырастающие из общего сплошного ландшафта. Неравенство мест в ландшафте связано и похоже на неравенство людей — в старом, допросвещенческом смысле. Обычные провалы в реконструкции эстетически, исторически и т.п. ценных мест объясняются невозможностью реконструкции всей поликонтекстуальной системы смысловых отношений конкретного ландшафта. Пренебрегаемый и подавляемый искусственно конструируемыми макетами-ретро фон «мстит», и он полностью в своем праве. Иерархии ландшафта укоренены в нем, а иерархические новации для жизни должны укорениться. По-видимому, укоренился, разбросав свои фрагменты композиционного и смыслового целого Петербург (иное мнение тоже обосновано: Петербург не вжился, а просто раздавил прежний культурный ландшафт). Ценности вне экспонирования. Охрана памятников, природы и пр. — любое внешнее нормирование ландшафта — акция, враждебная местному населению; в нашей стране оно так считает. (Впрочем, и посетителей первого в США и мире Йеллоустонского национального парка солдаты охраняли от индейцев, чьи земли отняли под парк.) В ландшафте все соотнесено со всем, хотя отнюдь не непосредственно. Ценности укоренены (часто буквально — леса) и вырастают из земли и Земли. Каждое место значимо, одни места значимы более других — но для других мест и лишь отчасти для пришлых жителей, которые всегда есть в любом конкретном месте. Подчинение же чего-то местного пришлым — обычное насилие над ландшафтом и людьми, соединенными жизнью. Такое подчинение может быть как обычной «реставрацией», которая почти всегда усугубляет общую разруху, хотя остается неясным, что реставрируется — вещественно-телесная или семантико-символическая составляющая, и как можно отреставрировать смыслы и символы!? Либо это просто физический перенос объектов. Так возникли живописные музеи типа Малых Корел — искусственные композиции фокальных элементов, свезенных из огромного, ограбленного тем самым культурного ландшафта. Очень редко бывает иначе. Предназначение чего-либо исключительно для целей экспонирования, показа, визуального потребления означает физическую и/или символическую изоляцию его от вмещающего ландшафта, наделение объекта особой внешней и единственной функцией, помещение, в сущности, в систему совсем иного пространства. Добыча нефти на месте уничтоженных оленьих пастбищ ненцев, т. е. присвоение ресурсов в иных, далеких местах — следование той же логике пространства. Но ведь ландшафт суть единство мест, имеющих смысл для одной группы людей. Именно такое единство смысла и позволяет очертить родные ландшафты, в пределе — собственно Родину (Земля — тоже родина). В современной культуре сформировалось новое основание ранжирования мест — культурно мотивированная живописность; это — псевдоиерархия, поскольку «живописные места» даны потребителям в таком статусе не наряду со всеми остальными, а вместо всех остальных, и живописность — единственное ценимое в таких местах. Активность нынешней стихии «охраны природы/охраны памятников» — пугающий симптом того, что ландшафт не переживается как ландшафт. Ценятся объекты — фон безразличен (аналогом была бы попытка понять и сохранить смысл текста путем разрушения контекста и изоляции текста от привычной ему интерпретирующей среды). Это эстетически (вообще ценностно) мотивированное насилие социально и культурно санкционируется. (Ситуации, когда реконструкция для экспонирования постепенно перерастает в общую ревитализацию культурного ландшафта — редчайшие исключения). Ландшафт превращается в сеть избранных объектов, ценных исключительно в каком-то частном отношении. Но кроме эстетических (шире — символических) ценностей есть и иные — экономические, ресурсные и т.п.; каждая из них формирует свою сеть ценных объектов. Именно так — суммированием вырванных из ландшафтных контекстов фрагментов — формируется наша пространственная среда. Обитаемое пространство — фрагментированное, безместное, анонимное … Продуктивное — в локальных отношениях. Понятие о ценном объекте не только вырезает его из ландшафтного фона и делает деталью сети изолированных объектов, но и «прибивает» жесткой функцией к одному из масштабов. Так в непосредственном соседстве оказываются объекты живущие — нет, функционирующие — каждый в своем (но не местном) контексте и отличном от других масштабе. Мы получаем хаос значений, масштабов, смыслов, эклектику свободного сочетания любых элементов — но зато сильные контрасты. Именно такова современная городская среда, ценимая за «разнообразие». Идеи любовного сбережения для экспонирования как особой функции объекта и жесткого монофункционального утилитарного использования — такие, кажется, разные — реализация отношений к ландшафту как огромному богатству, дарованному природой и историей кладу ресурсов, скопищу «мест для …». Неважно, насыщенным какими ценностями мыслится ландшафт, важно ценности ли это собственно ландшафта или отчуждаемых от него объектов. Но «решать» это должен сам ландшафт, то есть его жители в самом широком полимасштабном и уж никак не эгалитарно-демократическом смысле. Зачем нужен ландшафт? Ландшафт существует. Во многом — в меру нашего с ним взаимодействия как с ландшафтом. Если мы ощущаем, что наша жизненная среда на поверхности Земли нечто иное и большее, чем конгломерат отдельных объектов, если наши передвижения по этой «поверхности» — не случайные блуждания или стремительные переносы от одной нужной точки к другой в безразлично-враждебном пространстве, а осмысленные каждой частью поездки, если нам нужно нечто, где мы могли бы в естественной цельности переживать погоду и руины, рельеф и сезоны года, закаты и дожди, небо и почву, неожиданные контрасты, приятную уютность обжитого, странные пейзажи и унылость новостройки … то нам нужен культурный ландшафт. Но признак «быть ландшафтом» бессмысленен сам по себе, ландшафт — еще и функция взаимодействия с ним, способности видеть. По крайней мере, видеть… Но тогда ландшафт может быть гипотезой? — Разумеется, и гипотезой, что можно всегда подтвердить, если уметь и хотеть жить так, будто ты живешь в ландшафте. Проживание и переживания ландшафта как единства пространства, вещей и смыслов — не дополнительная обуза, не обременительное клише видения. Жизнь-в-ландшафте — это способ, один из способов обретения-восстановления-наращивания единства собственного жизненного мира. Можно видеть поверхность Земли складом-музеем-свалкой вещей без связи, а свою жизнь — основанной на этих отдельных вещах, можно — сложной и обязывающей цельной средой. Короче, если бы культурного ландшафта не было, его обязательно надо было б придумать… БиблиографияАрманд А. Д. Ландшафт как конструкция//Изв. ВГО. 1983. Вып.2 Арманд Д. Л. Наука о ландшафте: Основы теории и логико-математические методы. М., 1975 Исаченко Г. А. «Окно в Европу»: История и ландшафты. СПб., 1988 Каганский В. Л. Центр-провинция-периферия-граница. Основные зоны культурного ландшафта/Культурный ландшафт: Вопросы теории и методологии исследования. М.; Смоленск, 1998 Каганский В. Л. Культурный ландшафт и советское обитаемое пространство. М., 2001 Калуцков В. Н. Основы этнокультурного ландшафтоведения. М., 2000 Культура в ландшафте и ландшафт в культуре//Наука о культуре. 1995. Вып.3 Культурный ландшафт: Вопросы теории и методологии исследования. М.; Смоленск, 1998 Культурный ландшафт Русского Севера. М., 1998 Мильков Ф. Н. Рукотворные ландшафты: Очерки антропогенного ландшафтоведения. М., 1978 Родоман Б. Б. Территориальные ареалы и сети: Очерки теоретической географии. Смоленск, 1999 Семенов-Тян-Шанский В. П. Район и страна. М., 1928 Туровский Р. Ф. Культурные ландшафты России. М., 1998 Tuan Y. F. Space and Place. L., 1977
|
Передачи Гордона про демографию
Красная Пасха
Интеллект-видео. 2010. RSS
|
|