загрузка...

Миры Андрея Платонова

  • 02.07.2010 / Просмотров: 10587
    //Тэги: Гордон   литература  

    Хочешь быть свободным - будь им. По мнению Андрея Платонова, залог свободы человека - согласие с совестью. Как удалось гениальному писателю остаться свободным? О том, что такое «народ без языка» и в чем особенности языка самого Платонова, - филологи Наталья Корниенко и Евгений Яблоков.







загрузка...

Для хранения и проигрывания видео используется сторонний видеохостинг, в основном rutube.ru. Поэтому администрация сайта не может контролировать скорость его работы и рекламу в видео. Если у вас тормозит онлайн-видео, нажмите паузу, дождитесь, пока серая полоска загрузки содержимого уедет на некоторое расстояние вправо, после чего нажмите "старт". У вас начнётся проигрывание уже скачанного куска видео. Подробнее

Если вам пишется, что видео заблокировано, кликните по ролику - вы попадёте на сайт видеохостинга, где сможете посмотреть этот же ролик. Если вам пишется что ролик удалён, напишите нам в комментариях об этом.


Расшифровка передачи


Александр Гордон. Доброй ночи! Я полагаю, что
большая часть аудитории этой программы уже привы-
кла к мысли, что мы, слушая гостей, часто не понима-
ем, о чём они говорят, да и не знаем предмета. Да это
и не удивительно, когда речь идёт о квантовой механи-
ке, скажем, или о когнитивной природе живых существ.
Когда речь идёт о писателе, как казалось, широко из-
данном, о писателе, который составляет законную сла-
ву двадцатого века, славу русской литературы, писате-
ле, который является одним из моих любимых писате-
лей, об Андрее Платонове, и как мы сегодня поймём,
мы не знаем большую часть этого айсберга, вот тут
становится и странно, и страшно.
Давайте начнём с главного, наверное, с непонято-
сти, не с непонятности, а с непонятости.
Наталья Корниенко. Можно начну сразу с плато-
новской цитаты? Повесть «Сокровенный человек» в
принципе всегда была открыта для чтения. Есть там
эпизод, когда машинист останавливает поезд (люби-
мый образ у Платонова), и начинается диалог: «Хоро-
ший парень у нас на паровозе, а? – спросил старый ра-
бочий Шугаев. – Ну что ты акаешь, – ответил Пухов. –
Горе кругом, а ты разговариваешь. – Шугаев поэтому
замолчал».
Филолог ли или просто читатель понимает, что ЭТО
какая-то иная вселенная, где всё по-другому устроено.
Не скажешь, что вот здесь философский разговор, а
здесь нечто другое, здесь всё философично. Платонов
– это вселенная, устроенная по своим грандиозным за-
конам, и мы эту вселенную, конечно, всё стараемся по-
нять. Платонов в русской литературе – это сказка и чу-
деса. А чудесность, как известно, мы не всегда можем
понять. Я думаю, мы ещё молодые по возрасту осмы-
сления феномена Платонова.
В последние 10–15 лет всё время говорится, что мы
всё возвращаем, возвращаем, возвращаем наследие
писателя. А вопрос ведь и в том, а можем ли мы вер-
нуть ЭТО? Готова ли гуманитарная наука и вообще об-
щественность в широком смысле понять масштаб на-
следия и вернуть? Что это за наследие? Литературная
часть наследия – это проза, это и драматургия. Мы не
всё знаем, даже работая много лет, я не отвечу на во-
прос, сколько пьес он написал. Шесть-семь-восемь-де-
вять-десять?..
У Платонова богатейшее киносценарное наследие.
Платонов писал киносценарии с 27-го года и до кон-
ца жизни. Читателю известны лишь фрагменты этого
материка. Последний неоконченный сценарий «Ноев
ковчег (Каиново отродье)», с его антиамериканским за-
мыслом, опубликован в 93-м году. Можно, скажем, так
формулировать вопрос: влиял ли язык кино на прозу
Платонова? Конечно, влиял. Безусловно, немой кине-
матограф его интересовал. Мы можем эти связи обсу-
ждать… Но мне всегда кажется, что и язык кинемато-
графии Платонова ещё не открыт, а он поразителен.
Как, например, он разрабатывал проблему простран-
ства и времени в киносценариях, или его огромные фи-
лософичные ремарки…
Только чтобы это вернуть, нужно, чтобы в архивах
работали лет 10–15 человек пять, минимум.
Евгений Яблоков. А ещё лучше – человек десять.
Наталья Корниенко. Есть ещё и техническое наследие Платонова.
Оно тоже входит в язык его гениальной прозы, и мы
можем говорить об этом. В российской патентной би-
блиотеке любой читатель может ознакомиться со сви-
детельствами на технические изобретения, выданны-
ми Платонову в 1920–1930-е годы. Мы, гуманитарии,
в патентах Платонова ничего не понимаем, как и в
его чертежах и формулах, но уже знаем, что если по-
явилось изобретение или идёт конструкторская рабо-
та, то всё это обязательно попадает в художествен-
ный текст. К примеру, под чертежом стоит дата, и это
может быть единственная возможность правильно да-
тировать художественный замысел и работу над тем
или иным произведением. Мне как-то один инженер го-
ворил, ещё в 70-е годы, что-де «в отличие от вашей
литературы, у Платонова правильно машина работа-
ет». Это поразительно точная характеристика. Но ведь
сам Платонов говорил: «я человек технический». Кра-
сивый образ? Не только. Мы, скажем, в текстологии
используем классическое понятие «редукция текста»
для описания работы Платонова над рукописью. Во-
обще, что и как он сокращал в своём тексте, какие ге-
ниальные фрагменты просто вычёркивал, это отдель-
ная тема. Нам привычнее сказать, как и у Гоголя, До-
стоевского, Толстого, у Платонова редукция текста, со-
кращение. И вот буквально вчера читаю текст, который
нашла Елена Викторовна Антонова, – это внутриизда-
тельская рецензия 1947 г., где Платонов советует писа-
телю по поводу его большого романа: следует писать
«точнее», «рельефнее, энергичнее и короче», а для то-
го, чтобы зазвучала «музыка повествования», необхо-
димо «сжать некоторые эпизоды, тогда художествен-
ная энергия их увеличится, а повесть сократится, отче-
го выиграет её выразительная сила всей музыки пове-
ствования». Это написано в высшем смысле равно фи-
лософским и техническим языком инженера-конструк-
тора Платонова, а термин «сжатие» ёмко характеризу-
ет литературное письмо Платонова.
Вот мы говорим: атомный разряд платоновской про-
зы. Он на уровне фразы возникает, но за ним, сме-
ем думать, стоит и собственно техническое наследие
Платонова.
Другой огромный пласт – мелиоративное наследие.
Мы можем взять мифологическую энциклопедию и на-
писать всё, что там есть, о мифопоэтике Платонова,
скажем, об образе земли. Но эта литературная прав-
да не исключает сугубо платоновского акцента. Грубо
говоря, у Платонова последовательно развивается (в
прозе) мелиоративный взгляд на землю, и этот пласт
его работы (всё-таки он был губернским мелиорато-
ром), входит в память языка… Когда мы задаём во-
прос, а что достоверное о Платонове-художнике мы
можем сказать, то, наверное, как он писал. Я всегда го-
ворю: достоверно сегодня известно, что он писал бы-
стро. «Чевенгур» – самое большое – полгода. Повести
он писал за две-три недели. Литературные дискуссии
на тему, как писать, не любил, садился и писал. Темы
были наработаны, материал не надо было собирать…
Странность устройства гения.
Есть ещё и философское наследие Платонова. Ка-
кие-то его составляющие могут нам не нравиться. Он
строил проекты пролетарской культуры. Очень серьёз-
ная для него тема была. Десятки эссе на эту тему. А как
он просто и свободно формулирует в записной книжке
1921 года, как считается, главный вопрос двадцатого
века об «истинной свободе»: «Всякий человек может
быть свободным…», то есть: хочешь быть свободен,
будь им. И – всё. Вот эта свобода художественного да-
ра Платонова – это явление, ну, просто с трудом пони-
маемое в привычной гуманитарной логике.
Я не могу подробно говорить ещё об одном мате-
рике наследия Платонова, его литературно-критиче-
ской прозе. Она почти не востребована, а главное –
существует пока весьма фрагментарно, не более 10
процентов от написанного. Лишь один случай расска-
жу. Многие знают о названии книги статей Платоно-
ва «Размышления читателя». Почему он так книгу на-
звал? Сначала он дал книге классическое название
«Заметки», затем «Размышления советского читате-
ля», а потом остановился на простой формуле «Раз-
мышления читателя». Книга была свёрстана, вышли
сигнальные номера, но книга была остановлена сра-
зу. Там были всякие обстоятельства: записки собра-
тьев-писателей в ЦК, критика и т.п. Всё это не раз нами
описывалось. Я просто обомлела, когда поняла, отку-
да он взял заглавие книги. «Размышления читателя»
– это рубрика газеты «Правда», где, как все понима-
ют, печатались «размышления советские читателей»,
в основном, писателей и критиков…
Резюмируя собственные пунктиры о наследии, могу
только сказать, что наследие Платонова нашими гума-
нитарными привычными способами не освоить. Нужен
институт.
Евгений Яблоков. Да, исследовательский комплекс бы такой.
Наталья Корниенко. Нужен исследовательский центр, нужен музей.
И здесь работы лет на пятьдесят, на сто. Чтобы это
удивительное явление – мир Платонова – не исчез.
Не исчезли великие чудеса, этот величайший подарок
русской культуры нам, читателям, и векам. Да, в его
вселенной всё не так, всё сопротивляется привычному.
Мы люди воспитанные и воспитуемые, и сначала до-
казывали, что вот какой он советский писатель, и напи-
сали его портрет, как принято сегодня говорить, в этой
парадигматике. Потом написали в парадигматике «ан-
тисоветский». И правды нет ни в первом, ни во втором.
Платоновский язык «остраняет» и отстраняет и ту, и
другую парадигматику. Сегодня царит всеобщее рав-
нодушие. Как было, так оно и осталось. Нужен соци-
альный заказ общества или литературной обществен-
ности на решение проблем наследия Платонова, но их
нет…
Александр Гордон. Удивительно. Вообще в истории русской лите-
ратуры есть такие фигуры умолчания. Когда Толстой
затмевает Лескова, и затмевает не просто, а совсем,
как будто Лескова и нет. Когда Достоевский становится
детским писателем по сути дела, писателем для юно-
шества, забывая, что это тоже традиция определён-
ная. Тот же самый случай с Платоновым. Умолчание –
это лучшее, самое лёгкое, что можно сказать.
Наталья Корниенко. Самое лёгкое.
Евгений Яблоков. Это притом, что формально он ведь вписан в
плеяду классиков – так сказать, однозначно. И в шко-
ле его, как говорится, «проходят». Но уровень понима-
ния, конечно, оставляет желать лучшего. Поэтому одно
дело – количественная сторона наследия, которое мы
ещё не можем себе представить адекватно, а другое
дело – качественная: например, «Котлован», входит в
школьную программу 11-го класса, но как эту повесть
трактуют?..
Александр Гордон. Он входит в школьную программу?
Евгений Яблоков. Конечно.
Наталья Корниенко. Это ужас, как ввели…
Евгений Яблоков. Да уж, трактуют как могут: как антиутопическую,
антитоталитарную, какую-то гротескно-сатирическую –
нечто вроде антипода «Поднятой целине» Шолохова,
примерно так.
Наталья Корниенко. Почему антипод?
Евгений Яблоков. И не то чтобы это совсем уж неверно – а просто
этого недостаточно. Мне кажется, методическая «не-
удача» состоит в том, что выбирается неверный, что
ли, «заход» на прозу Платонова – по инерции; это,
кстати, судьба многих писателей двадцатого века, ко-
гда к ним подходят по инерции века девятнадцатого:
например, игнорируют специфику языка. Но в случае
с Платоновым такое игнорирование – когда пытаются
читать «сквозь» язык – приводит Бог знает к чему. По-
тому что, как давно уже было сказано, язык – это, в
принципе, главный герой Платонова.
Александр Гордон. Традиция читать Платонова сквозь язык, она
ведь тоже вместе с ним родилась. Я ведь читал редак-
туры профессиональных редакторов издательства, ко-
гда правили язык Платонова, выражая абсолютное не-
понимание того, что ж происходит там, отрицание ма-
терии, через которую этот космос строится. Конечно,
оно тянется и до сих…
Евгений Яблоков. Да, и я встречал и встречаю два диаметраль-
но противоположных отношения к Платонову. Читатель
либо сразу «принимает» его язык, в него, так сказать,
«впадает» и принимает его безоговорочно – и тогда
ему даже неважно, о чём Платонов пишет, это вообще
второй вопрос: важно, как, что он пишет. Или же – со-
вершенно другой, противоположный подход: язык этот
на дух не переносится, возникает этакое негодующее
отношение к «юродивому» писателю. Между прочим,
есть характерный и очень показательный пример.
Одним из тех, кто выразил, и очень ярко, такое не-
годующее отношение, был большой «знаток» литера-
туры товарищ Сталин. Напомню историю с повестью
«Впрок» (1931 г.), когда Сталин оставил множество по-
меток на полях журнала, где она опубликована. «Это
не русский, а какой-то тарабарский язык», – пишет Ста-
лин. Он там пишет ещё и много другого: например, что
автор повести – дурак, пошляк, балаганщик, подлец,
болван и пр., и пр. Такие вот пометочки. Но ещё бы ему
не обидеться (имею в виду Сталина), когда, допустим,
Платонов одного из персонажей этой повести назы-
вает «главарём района сплошной коллективизации».
Притом что фамилию ему даёт – «товарищ Упоев». Од-
нако, между прочим, персонаж это отнюдь не сатири-
ческий. По двум деталям (если не читал повесть) мож-
но заключить, что это человек, подвергающийся осме-
янию. А на самом деле – нет.
Александр Гордон. У него в принципе нет таких персонажей.
Евгений Яблоков. Да, однозначно сатирических – нет, конечно. И,
кстати, в этой повести писатель сам объяснил, что язык
вовсе не безразличен к жизни. Просто приведу цитату
– довольно длинную. Об отношениях между народом
и властью в сфере языка.
Платонов пишет: «Зажиточные, ставшие бюрокра-
тическим активом, так официально-косноязычно при-
учили народ думать и говорить, что иная фраза бед-
няка, выражающая искренние чувства, звучала почти
иронически. Слушая, можно было подумать, что де-
ревня населена издевающимися подкулачниками, а на
самом деле это были бедняки, завтрашние строители
новой великой истории, говорящие свои мысли на чу-
жом, двусмысленном, кулацко-бюрократическом язы-
ке». Вот – язык, который, так сказать, всё вбирает, и
это естественно. Язык – это сама жизнь, и в нём всё
проявляется. У Платонова ровно так.
Причём, не надо думать, что вот языковые «экспе-
рименты» Платонова возникают только как реакция
на формирующуюся тоталитарную систему 30-х годов.
Отнюдь. Это изначальная установка: она возникает,
как только Платонов формируется как зрелый писа-
тель – где-то так к середине 20-х годов, наверное, да,
26-й год. И «странный» его язык охватывает не толь-
ко политическую сферу. Вот, допустим, начало повести
«Котлован» – школьникам оно известно, но они мимо
него часто проходят: «В день тридцатилетия личной
жизни Вощеву дали расчёт с небольшого механическо-
го завода, где он добывал средства для своего суще-
ствования. В увольнительном документе ему написа-
ли, что он устраняется с производства вследствие ро-
ста слабосильности в нём и задумчивости среди обще-
го темпа труда». Вот с этого начинается всё. И дальше
можно искать и находить там во множестве такие как
бы корявые и одновременно афористические фразы.
Вот, например: «Он ощущал в темноте своего тела
тихое место, где ничего не было, но ничто ничему не
препятствовало начаться». Или знаменитое: «Без ис-
тины стыдно жить»; или, скажем: «Неужели там вну-
три всего света – тоска, а только в нас одних – пяти-
летний план?». Или, скажем, девочка говорит: «Плохих
людей всех убивать, а то хороших очень мало». Или ге-
ниальная совершенно фраза: «Я был поп, а теперь от-
межевался от своей души и острижен под фокстрот». И
вот мимо всего этого в принципе проходится – на всём
этом в школе не сосредоточивают внимания. Несмотря
на то, что Платонов зачислен в классики, и так далее.
Причём, ведь не только персонажи у него так го-
ворят. Это тоже одна из проблем – что у него все, в
общем-то, говорят одним и тем же голосом. Как бы
единый такой стиль – и для героев, и для повество-
вателя. То есть это весь мир говорит вот таким голо-
сом; это определённая философия. Некоторые чита-
тели (школьники, допустим) думают, что Платонов во-
обще другим языком говорить не мог. На самом деле –
отлично мог; взять те же литературно-критические ста-
тьи, писавшиеся параллельно: он в художественных
произведениях говорит одним языком, а в статьях – со-
вершенно другим, условно говоря, «нормальным» язы-
ком. В заявках же на технические изобретения он гово-
рит, естественно, на совершенно ином, третьем языке,
техническом, специальном, так сказать, терминологи-
чески чётко.
Александр Гордон. Ну, это только доказывает сакрализацию языка
как материи.
Евгений Яблоков. Конечно.
Наталья Корниенко. Хотелось бы сказать, что сам Платонов весьма
адекватно оценивал свою позицию в литературе. Когда
зачастую утверждается, что он был стихийным гением,
сам не всегда понимал, что он написал, это большая,
мягко говоря, выдумка. Он всё-таки был инженер-кон-
структор. Замечательны маргиналии, оставленные им
на полях многих машинописей. Какие-то черты пове-
дения Платонова в советском литературном процессе
сохранили стенограммы Союза писателей.
Вот, скажем, в 36-м году ему предложили писать о
героях-железнодорожниках, и он написал свои шеде-
вры: «Фро», «Среди животных и растений». Рассказы-
вают на обсуждении последнего (Платонова почему-то
не было), что в бухгалтерии спрашивают у Платоно-
ва, когда выдают аванс, а напишите, как надо… На что
Платонов мрачно ответил: «Ну, на вас не угодишь»… В
привычной логике было утверждать, что Платонова не
пускали в советский литературный процесс. И тому по-
добное. Но масса материалов свидетельствует, что он
сам туда и не хотел. Даже на обсуждение своего рас-
сказа не явился. А там рассказывали, кстати, об одной
реакции Платонова на чествование героя-железнодо-
рожника, которому цветами украсили паровоз: «Паро-
воз украсили цветами, а он взял бы и не поехал…» Вы-
сказывание свободное, точное, глубокое и… смешное.
Вообще, у Платонова много смешного и весёлого. Или,
скажем, Платонов всегда утверждал, что писатель со-
ветской России обязан иметь «первую профессию», а
«искусство пусть родится в свободные выходные ча-
сы». Это весёлое высказывание 1931 года также обла-
дает абсолютной точностью – он сам так и писал, и об
этом говорит.
Александр Гордон. О методе работы, по сути.
Наталья Корниенко. И о методе и о себе. В 31-м году он работает
старшим инженером-конструктором, и, сами понимае-
те, что пишет в «свободные выходные часы».
Александр Гордон. Странно, что это роднит его с Грином, по край-
ней мере с ранним, который вёл совершенно другой
образ жизни при той же степени, может быть, свобо-
ды. Который писал, что «сочинительство всегда было
внешне для меня профессией». Так и для Платонова,
в общем. А вот эта особенность «не толпиться», когда
все толпятся, вот это отдельная совершенно вещь.
Наталья Корниенко. Это отдельный сюжет. Я думаю, что в принци-
пе самостоятельным сюжетом является тема взаимо-
отношений художника и литературного процесса ушед-
шего 20-го века. В принципе, сами тенденции, о кото-
рых Вы сказали, практически не изменились и сегодня.
Нет тебя в литературной жизни – нет в литературе. По-
нятия же эти не адекватны. Но смотрите. Русская эми-
грация, которая не была, казалось бы, в условиях не-
свободы советской России, не заметила Платонова.
Евгений Яблоков. Абсолютно.
Наталья Корниенко. А он ведь издавался. 27-й год – книга «Епифан-
ские шлюзы». Классическая проза. 28-й – «Сокровен-
ный человек». Это кому как не эмиграции заметить, ка-
залось бы, «сокровенного сердца человека». Ничего
подобного. 29-й год – книга «Происхождение мастера»
– молчание. Заметили Платонова в эмиграции, когда
началась история с «Впрок». Прямо скажу, плохо про-
читали. В 38-м – статья Георгия Адамовича «Шинель».
И всё. Это о многом говорит.
Евгений Яблоков. И «Реку Потудань» в 37-м году…
Наталья Корниенко. Да, казалось бы, Иван Бунин должен был заме-
тить этот шедевр русской новеллистики о любви. За-
метить хотя бы и потому, что в название рассказа вы-
несена река Потудань Воронежской губернии, роди-
ны Бунина… Вот такое молчание… Я ещё один при-
мер всегда люблю приводить, когда речь идёт о язы-
ке Платонова, о свободе и понимании. Знаменитая по-
весть «Впрок» печаталась тогда во второй редакции. А
на полях первой оставлены роскошные диалоги Пла-
тонова и читавших повесть редакторов. Там на по-
лях разговора Крушилова-Упоева читавшие написали
«Исправить» (простым карандашом) и «Как по Еванге-
лию!» (красным карандашом). Ну, типа «давай, пере-
рабатывай», указания даны. И Платонов перерабаты-
вает, но КАК: «…Упоев глянул на говорящих своим ак-
тивно-мыслящим лицом и сказал им евангельским сло-
гом, потому что марксистского ещё не знал»…
Вот оно веселье и свобода языка, понимаете. Вот
это для меня тоже есть чудеса Платонова-художника…
И мы ещё говорим, что он не понимал, что он писал.
И что здесь цензура-редактура? У Платонова ведь на-
следие колоссальное ещё в том, что у него две, три,
четыре редакции каждого текста. Самое трудное в вы-
боре основного текста состоит у Платонова в том, что
подцензурная редакция зачастую у него бывает эсте-
тически совершеннее. А пометы его на полях рядом с
редакторскими приговорами – это тот же голос свобо-
ды. Вот ещё пример из истории с «Впрок». Там в пер-
вой редакции был большой диалог Крушилова-Упое-
ва с Лениным, на полях которого редактор написал:
«Не так!». Я всегда об этом эпизоде вспоминаю, когда
читаю в современной прозе, равно советской и анти-
советской большие фрагменты внутренних монологов
Сталина (или Ленина, значения не имеет). Вот Плато-
нов в первой редакции попробовал написать такой как
бы мысленный диалог Ленина с героем. И что получи-
лось? Получился пересказ в форме сказа статей Лени-
на. Как бы Ленин говорит Крушилову, воплощающему
массу: «…У тебя ведь разума нет: буржуазия лишила
тебя разума… Ты одарён крупной стихией жизни, но ты
можешь много навредить нам, если не приобретёшь
дисциплины» и т.п. Если рецензент пишет «не так»,
можно, казалось бы просто вычеркнуть… А Платонов
берёт любимый карандаш (он им писал чаще всего) и
на полях вписывает новую – изящную, тонкую и смеш-
ную – редакцию: «…и здесь между двумя людьми про-
изошло собеседование, оставшееся навсегда в клас-
совой тайне, ибо Упоев договаривал только до этого
места, а дальше плакал и стонал от тоски по скон-
чавшемуся». Гениально. Пиршество языка. Вселенная
свободы.
Это лишь один пример подцензурной редакции. Же-
ня для примера взял «Котлован», а я всегда очень лю-
блю читать «Сокровенный человек». Не запрещённая
повесть, и как мы её читали, как она вписывалась в
старое советское время…
Евгений Яблоков. Да, проходила как «производственная» литера-
тура – с образом рабочего, и т.д.
Наталья Корниенко. Образ рабочего, пролетария, «живого челове-
ка» и т.п. А ведь самое, скажем, там замечательное, это
ткань воплощения сложнейших философских вопро-
сов в языке. Вот, сколько говорили о «слезинке ребён-
ка» у Достоевского и Платонова. По правде сказать,
в советской литературе двадцатых годов это было об-
щим местом, и все писали на эту тему. А вот качество
оказалось разное. Платонов ведь отличен от Достоев-
ского в письме. Читаем, к примеру, рассказ, как Пухов
едет в Царицын…
Александр Гордон. Это гениально.
Наталья Корниенко. «…в потоке несчастных людей». Объём смысла
каков! А как он определяет главную тему Достоевского,
которая занимает у того в романах огромное простран-
ство: это диалоги героев о жизни, её сознании, смысле.
А вот кладка этой достоевской темы у Платонова: «…
Пухов сел в поездной состав неизвестного маршрута
и назначения». И ты понимаешь, что это и есть образ
жизни, о тайне которой рефлектируют герои у Досто-
евского. А дальше у Платонова развивается и диалог,
в котором перестраивается всё и вся в системе наше-
го мышления: «Куда он едет? – спросил Пухов, когда
уже влез в вагон. – А мы знаем – куда? – сомнительно
произнёс кроткий голос невидного человека. – Едет, и
мы с ним».
Ему мало, и он вновь «довырабатывает» тему До-
стоевского. Как только Пухов просыпается, он форму-
лирует тот же вопрос, что несёт в себе образ «поезд-
ного состава неизвестного маршрута и назначения»:
«А тогда куда же ты едешь? – рассерчал на него Пу-
хов. – В одно место с тобой! – сказал старичок. – Вме-
сте вчерась сели – вместе и доедем». Когда работаешь
над реальным комментарием текста Платонова, пора-
жаешься точности детали и образа. Здесь – поража-
ешься точности и глубине воплощения в фразе. И мы
здесь, конечно, отчасти занимаемся восхищенством. А
как им можно не заниматься, когда такие чудеса. Заме-
чу, что сам Платонов не любил восхищенок литерату-
рой. Но удержаться от восхищения образом восхищен-
ки я тоже не могу.
Роман 20 века мучился вопросом, как соединить
хронику и образ, лирику и философию. Философство-
вали в те десятилетия все, Шпенглера знали все – ещё
одно общее место. И вообще был некий набор.
Евгений Яблоков. Ну, да: как Ницше, например.
Наталья Корниенко. Ницше, да. Это как бы арифметика в то вре-
мя. Меня всегда поражает абсолютная точность хро-
ники у Платонова, пожалуй, только он написал хрони-
ку русской и мировой жизни первой половины 20 века,
и одновременно пронзительная лиричность его про-
зы. Ведь он лирик, лирик удивительный. И философич-
ность его прозы. Мы думаем, что это его образ, а часто
бывает, что это точная реальная деталь эпохи. Это у
нас в группе Собрания сочинений постоянно подтвер-
ждает Елена Викторовна Антонова.
Александр Гордон. «Товарищи, в связи с тяжёлой медицинской
усталостью оратора, митинги на сегодня отменяются».
Очевидно же, что это сорвано и помещено туда. И тут
же прозрение Пухова через несколько страниц, когда
он…
Наталья Корниенко. Конечно. Я Жене рассказывала подобный эпи-
зод из недавней нашей истории, когда мы вновь оказа-
лись в эпохе риторической – эпохе ораторов. В 99 го-
ду, когда выборы шли первые, подхожу к Краснопрес-
ненской и читаю большое объявление-призыв: «Земля
– крестьянам, фабрики, заводы – рабочим, Ельцина в
президенты, Попова – в мэры». И вижу, что внизу кто-
то написал в продолжение: «Воду – матросам». И как
только я вижу митинг или нечто риторическое на экра-
нах, я сразу вспоминаю эту чисто платоновскую фра-
зу неизвестного, но близкого мне человека. Всё-таки
Платонов не только ставит вопросы, он даёт и ответы
на некоторые вопросы жизни и культуры, которые пе-
решли в 21-й век.
Александр Гордон. Или не перешли. Тут вот ещё какой вопрос. Вы
говорили о том, что он воспринимается в контексте
идеи языка 19 века, что в корне неправильно, но есть
другая крайность – рассматривать его как концептуа-
листа, как чуть ли не постмодерниста.
Евгений Яблоков. Постмодерниста, да, ироника этакого.
Александр Гордон. Да, как ироника, отметая начисто тот пласт, о
котором мы сейчас говорили. В том-то и свобода его
невероятная, что он свободен и от 19 века, и от 20-го.
Это явление синтетическое такое.
Евгений Яблоков. Вообще, если говорить о Платонове и постмо-
дернизме, то мне кажется, что он «закрыл» постмодер-
низм уже в те времена, когда ещё и слова такого не су-
ществовало – ни в России, ни на Западе. То есть Пла-
тонов уже умер, а постмодернизм ещё даже не начал-
ся. И он его совершенно преодолел, так сказать, не за-
метив. Но мне кажется, что кардинальная разница ме-
жду Платоновым и таким потусторонним, как бы, взгля-
дом постмодернизма состоит в том, что Платонов ни-
когда не играл. Несмотря на весь его комизм, на всю
эту его двойственность и так далее – читая его, никогда
не думаешь (и даже мысль такая не приходит в голо-
ву), что это игра. Потому что Платонов всегда «внутри»
мира, он никогда не «вне». И, собственно, всё, что он
делает, и весь его «неправильный» язык этому служит:
попытка прикоснуться, так сказать, дотронуться до ка-
кой-то сокровенной сути.
Александр Гордон. То есть он автор эпоса, он же и его герой. Пове-
ствование идёт, особенно в рассказах, вроде как «Ро-
дина электричества», вроде бы как в описании-очер-
ке, а на самом деле это абсолютный эпос. Эпос нового
времени, новых отношений, нового героя с леденящи-
ми кровь деталями абсолютно языческого отношения
к окружению, псевдо-, надъязыческого, потому что там
нет таких…
Евгений Яблоков. Да. И мне кажется, когда я пытаюсь для себя
как-то определить точку контакта между Платоновым
и читателем, специфику его влияния на читателя, то
мне кажется, что Платонов – это писатель очень «дис-
комфортный». То есть как бы раздражающий читателя
– в том смысле, что заставляет одновременно испы-
тывать эмоции, которые в обычной жизни, так сказать,
совместить не удаётся. И душа читателя всегда как бы
мечется, если можно так выразиться, между крайно-
стями: она не знает, каким местом, каким боком ей по-
вернуться к каждой платоновской фразе. Можно опять
приводить много примеров. Вот из романа «Чевенгур»:
когда мальчик, главный герой, Саша Дванов стоит око-
ло умершего отца-рыбака, то видит на его пальце «об-
ручальное кольцо в честь забытой матери». Эту фразу
логически можно объяснить – но её пришлось бы объ-
яснять на двух страницах текста. Для чего оно было
надето, это кольцо «в честь забытой матери»? Для того
чтобы помнить мать, или, наоборот, для того, чтобы её
вернее забыть? Вероятно, и то, и другое. И возникает
очень сложный смысловой комплекс, который просто-
му логическому объяснению не поддаётся.
Александр Гордон. Потому что опять у него, что всегда, наверное,
отличает большого художника от художника помень-
ше, не жонглирование символами, а создание образа.
Потому что, как не крутись вокруг этого образа, даже в
одной этой фразе есть уже и биография, и отношение,
и… Как не крутись, где-нибудь тебя цапанёт. Поэтому
это объём, о котором речь идёт.
Евгений Яблоков. Да, да. Или – очень люблю, из того же «Че-
венгура», когда один из главных героев, Степан Ко-
пенкин, общается с председателем чрезвычайной ко-
миссии Чевенгура Пиюсей – и тот ему рассказывает,
как они организовали для своих «буржуев» светопре-
ставление, то есть всех увели буквально на тот свет
в таком организованном порядке (расстреляли, про-
ще говоря, всех). И когда Копёнкин не понимает, что
такое светопреставление и как оно могло случиться,
Пиюся ему так обыденно говорит: «Просто был вне-
запный случай по распоряжению обычайки». Тот пере-
спрашивает: «Чрезвычайки?» «Ну да», – говорит Пию-
ся. Стало быть, чрезвычайная комиссия превращает-
ся в «обычайку», то есть в «обычайную комиссию», ко-
торая занимается экстренными делами как повседнев-
ными. Чрезвычайное и обычное тождественны друг
другу. Вот платоновская логика: абсурдная или сюрре-
алистическая – тут можно разные слова придумывать;
вот логика этого мира.
И, кстати, по поводу «смехового» начала; посколь-
ку Платонов – писатель смешной (кстати, в школе это
тоже часто игнорируется: учителя как бы боятся обра-
тить внимание учащихся на то, что всё это смешно).
Как бы это ни было философично и глубоко, как бы
ни было страшно («Котлован», допустим – что может
быть страшнее) – и тем не менее, смешно. Кстати, ис-
следователи многие тоже относятся к Платонову как-
то чересчур серьёзно, не обращая внимания на смехо-
вое начало.
Александр Гордон. Там не только язык всё-таки. Там есть модели-
рование ситуации. Вот, скажем, я вспоминаю, как Пу-
хов пустил этот балласт на вражеский бронепоезд. Это
смешно по всем законам классики. Потому что он раз-
бил не тот бронепоезд, а другой, после чего начинает-
ся штурм, и с поразительным знанием человека, уми-
равшего не один раз…
Наталья Корниенко. Как он описывает эту смерть.
Александр Гордон. …у которого две пули защемило сердце. Как
останавливается сердце у Афонина, когда мир сжи-
мался в точку, потом говорит – замечательная фраза –
«он сам в себя».
Наталья Корниенко. Герой Платонова, умирая, возвращается всегда
к себе.
Александр Гордон. То тут просто на этом диком контрасте только
что совершённого, нелепого, смешного по всем зако-
нам жанра, и невероятном знании, что такое смерть,
которая вот она здесь…
Наталья Корниенко. Я, например, утверждаю, что у неискушённо-
го читателя, которого мы, кстати, совсем не знаем, со-
всем другая встреча с Платоновым. И я доверяю этому
читателю, потому что ему доверял автор «Сокровенно-
го человека». Помнишь, Женя, что у нас на междуна-
родной платоновской конференции аплодисменты вы-
звали выступления учителей, которые приехали из Но-
восибирска и читали сочинения детей о Платонове.
Для детей чтение Платонова стало воистину сердеч-
ным событием. Дети ещё не растеряли чувствования
сказочной стихии мира, и они ещё ведь умеют говорить
сами с собой. У Платонова герои постоянно говорят са-
ми с собой, это для него самое дорогое. И если у не-
го герои не понимают этот язык и не владеют языком
молчания, они никогда не организуют диалог. Платонов
предвидел и исследовал антидиалогический век, в ко-
тором, кажется, вслед за его героями пребываем и мы
с вами.
Фантастическая по эстетической силе повесть
«Джан», предвестие латиноамериканского романа
второй половины 20 века, посвящена этой теме в её
глобальном значении: диалог культур и цивилизаций,
диалог человека с народом, диалог языков и т.д. При-
шедший из «счастливой» Москвы на родину Назар не
может вступить в тот диалог с родным народом, каким
он его себе представлял. Платонов в прямом смысле
написал поток сознания умирающего народа. Это по-
том этот «поток» редакторы превратили в диалоги. В
70-е годы мне вдова писателя Мария Александровна
показала корректуры «Джан», называя всё это «казнью
Платонова». У народа джан остались силы лишь на
монологи про себя, поэтому представители джан пони-
мают друг друга. И Назара Платонов заставит пройти
путь отказа от классически рефлективного понимания
диалога Платона…
Приведу другой пример о понимании Платонова и
его читателе. Он связан с сверхсложным текстом –
рассказом «Антисексус». Это изощрённая литератур-
ная пародия Платонова середины 20-х годов, кажет-
ся, и рассчитанная на изощрённого и искушённого ин-
теллектуала. Когда в 89-м году «Новый мир» опублико-
вал рассказ, то вскоре в редакцию передали письмо из
министерства здравоохранения, с просьбой ответить.
Мне это письмо тогда подарила Инна Петровна Бори-
сова, редактор отдела прозы журнала. Оказалось, что
читатель, не обращая внимания ни на вступление Би-
това, ни на примечания, прочитал рассказ Платонова
внимательно и отправил письмо с просьбой выслать
ему этот самый аппарат «Антисексус»…
Вы понимаете, это как смешно, так и правда, что да-
же этот рассказ никак не сводим к чистой пародийно-
сти и иронии. А какие письма трогательные Платоно-
ву присылали в 37-ом году, в 38-ом году читатели. Пи-
шут: мы прочитали нечаянно вашу книгу. Понятно, по-
чему нечаянно. Никто же не рекомендовал тогда чи-
тать Платонова. В одном из писем о книге рассказов
«Река Потудань» была сформулирована тема, к кото-
рой мы, исследователи, только подходим: «Все расска-
зы о любви, и все трогательные. Одна любовь – и нет
страстей»…
Меня всегда поражает апелляция к массовому чита-
телю, когда речь заходит о статусе Платонова. Типа, он
не Пушкин, он не для всех, а для некоего тонкого слоя
интеллектуалов. Это такой способ придумали на рубе-
же 20-го и 21-го века, чтобы ничего в России не сделать
для Платонова, для сохранения и возвращения его на-
следия. Может, это особое понимание: перед Платоно-
вым неизменно закрывается двери всех высших госу-
дарственных институтов: от Министерства культуры до
администрации Президента. Как бы якобы особо ЭТА
вселенная, о которой мы говорим, и не нужна. В год
столетия договорились, что вот юбилей в Москве не бу-
дем проводить, а проведём Платонова по графе «писа-
теля из провинции», и 100-летие пусть отмечает Воро-
неж и т.п. Замечу лишь, что всё повторяется. Парадокс
лишь в том, что в то время, когда все писали о миро-
вом значении советской литературы, Платонов напи-
сал хроникальное исследование на тему провинциаль-
ной экзотичности советской литературы. И, как мы зна-
ем теперь, оказался прав в диагнозе: овощи, выращен-
ные на собственной грядке – «В порядке овощей» (за-
главие одной из рецензий) и т.п. Отношением к Пла-
тонову многое маркируется в нашей сегодняшней жиз-
ни. О современности «Котлована» говорить не будем.
Знаете, бывает безумно стыдно, когда вполне серьёз-
но интеллектуалы решают вопрос: кто лучше – Сталин
или Ленин? А ведь таящийся в подобных «диалогах»
абсурд описан Платоновым. Это письмо девочки На-
сти, текст которого был изъят из текста повести при её
публикации. Настя…
Евгений Яблоков. …в «Котловане»…
Наталья Корниенко. …в первый класс ещё не пошла, но у неё уже
есть учителя-отцы. И она сообщает дяде Чиклину, что
«Сталин на одну каплю хуже Ленина, а Будённый –
на две». Соображения девочки Насти – блистатель-
ная пародия сегодняшних политологов. Пока, мне ка-
жется, мы не выйдем из этой системы политологиче-
ского измерения истории, жизни и культуры, Платонов
будет оставаться враждебным главным тенденциям.
Ведь если брать 20-е и 30-е годы не по вождям, то, ка-
жется, этот период можно назвать платоновским пери-
одом русской истории. Почему?
Александр Гордон. Извините. Я подумал сейчас вот о чём. Так же
как для Платонова искусство было делом воскресного
дня, я думаю, что здесь есть зеркальный перевёртыш.
Чтение Платонова, это тоже дело воскресного дня, это
дело досужего человека. Так же, как философия вся,
так же, как он – Платонов, потому что был Платон.
А общество наше на сегодняшний день – у него нет
такого досуга. Почему белая эмиграция просмотрела
его? Потому что она тоже занималась политикой, у неё
не было досуга. У неё не было свободного, в насто-
ящем, платоновском смысле, времени и взгляда. И я
по себе знаю, что между делом ты Платонова читать
не станешь, на это надо выделить время. И это время
должно быть абсолютно свободным.
Я бы хотел вот о чём ещё вас попытать. Ведь всё-
таки какие-то учителя, которые прослеживаются в тек-
стах и биографии, у него были, всё-таки какие-то, пусть
не кумиры, но ниши для кумиров существовали. Вот об
этом два слова, если можно.
Евгений Яблоков. Об этом вообще немало сказано и много имён
названо, но мне только один момент тут хочется под-
черкнуть: Платонов и Чехов, как ни странно.
Александр Гордон. Когда вы говорили о монологе, который никак не
может перейти в диалог, в первую очередь…
Наталья Корниенко. А он и называл Чехова «самым честным писа-
телем» 20-го века.
Евгений Яблоков. Да, но это только один из аспектов. У Чехова,
как ни у кого, по-моему, из писателей начала ХХ в.
(и это тоже в массовом сознании пока не «открыто»),
очень важна ситуация жизни как «протяжённости», су-
ществования человека в «длящемся» времени. Его ча-
сто называют скептиком и так далее, в общем, ищут
социальных мотивов в поведении героев, и пр. А герой
Чехова…
Александр Гордон. Да, физическое время через него проходит, и это
доставляет страдание.
Евгений Яблоков. Физическое время, именно, именно. То есть
кризисы и неудачи героев Чехова обусловлены не про-
сто тем, что вокруг мещанская среда (то, о чём обычно
говорится), а дело именно в конфликте со временем
– просто «длящимся» временем. И у Платонова – са-
мый броский пример могу привести: одна из ситуаций,
которые нередко у Платонова встречаются, – когда че-
ловеку надоедает он сам, его собственная личность. И
человек хочет как бы переродить сам себя, попытать-
ся это сделать. В романе «Счастливая Москва» очень
характерная ситуация: там один из героев, Сарториус,
хочет стать «другим человеком своей жизни»; он поку-
пает на базаре паспорт на чужое имя и становится уже
не Сарториусом, а Груняхиным. То есть он понимает,
что себя прежнего он уже изжил. Тело остаётся преж-
ним, а ресурса личности, так сказать, уже нету. И вот
в этом, на мой взгляд, «чеховского» очень много; не
только в этом, но и в этом тоже.
Наталья Корниенко. Ну, я на поставленный глобальный вопрос о ли-
тературных предшественниках, как Фома Пухов, толь-
ко какую-нибудь чепуху могу сказать. В «Фабрике ли-
тературы» Платонов многое сказал. Вообще исследо-
вательское сообщество проследило уже десятки, а то
и сотни линий и связей Платонова. Мы заставили его
прочитать такое количество книг, которое он физиче-
ски не мог прочитать.
Александр Гордон. Вот об этом я и говорю.
Наталья Корниенко. Не мог. Но он читал. Описал, как он читал кни-
ги… И всё-таки, скажу так. В русской литературе 20-
века есть роман «Дар» Набокова. И есть грандиозное
явление могучего художественного дара Платонова. А
явление дара никакими книжными полками не объяс-
нишь. Это – все те же чудеса.
Александр Гордон. Я говорю о книгах, что такое ощущение, что Пла-
тонов прочёл те книги, которые не были написаны ещё.
Наталья Корниенко. Это точно. Юмор в том, что он даже нас описал
в «Чевенгуре». Ведь «Чевенгур» написан-то за полго-
да (при этом Платонов служил), а мы, исследователи
всего мира, даже коллективными усилиями не можем
восстановить историю текста романа… Вот, где тоже
наше, понимаете, отчасти бессилие. И, мне кажется,
продуктивно чуть-чуть смущаться и осознавать наше
бессилие перед гением художника.
Александр Гордон. Я хочу закончить на том, с чего вы начали. Мо-
жет быть, мы ещё слишком молоды в восприятии Пла-
тонова, и всё-таки мы должны отойти подальше – боль-
шее видится на расстоянии.
Наталья Корниенко. Но это не снимает со всех нас ответственно-
сти за наследие Платонова во всём его объёме. Срок
бумаги, на которой написаны бессмертные рукописи,
стремительно сокращается. А у Платонова это ещё и
карандаш. И вы сами понимаете, что писал он, в от-
личие от «гениев литературы» (так он называл сво-
их удачливых современников), не на очень хорошей
бумаге. Это вопрос обязанности общества, если мы
вообще чем-то хотя бы дорожим, понимаете. Я пре-
красно понимаю, что в период сегодняшнего торжества
шоу-культуры Платонов оказался очень даже не ну-
жен, но…

Обзор темы


Номинально Платонов входит в «обойму» классиков: по крайней мере, в школе его произведения «проходят»; однако уровень понимания проблем явно не адекватен реальности. Так, повесть «Котлован» трактуют обычно как гротескно-сатирическую, антиутопическую, антитоталитарную, антисоветскую. Не то чтобы это было совсем неверно, но этого явно недостаточно. Одна из основных причин методических неудач в том, что выбирается неверный «заход»: игнорируется специфика платоновского языка. Наиболее распространены два типа отношения к Платонову: либо восторженное, либо негодующее. И отношение обусловлено прежде всего тем, сумел читатель «влиться» в стихию языка или нет; «попал» язык Платонова в «резонанс» личности или нет.
Язык - по существу, «главный герой» Платонова.
Платонов - писатель «дискомфортный» для читателя, ибо его язык за-ставляет одновременно испытывать такие чувства, которые в «обычной» жизни совместить довольно трудно. Поэтому душа читателя просто «не знает», как ей «повернуться» навстречу платоновскому миру, как оценивать изображенные со-бытия и персонажей.
Платоновская модель мира внутренне «диалогична». Псевдоним писателя, в частности, указывает на древнегреческого философа - у которого главным философским жанром был именно диалог. «Неправильность» языка Платонова и кажущаяся «хаотичность» художественной формы его произведений создают представление о мире, сокровенная суть которого непостижима - но вместе с тем мир может быть «объяснен» и даже «переделан» едва ли не как угодно по произволу человека. Это мир «податливый» и загадочный в одно и то же время. Один из яр-ких примеров ? эпизод из романа «Чевенгур», в котором вследствие эффекта «испорченного телефона» возникает фраза: «здесь коммунизм и обратно» - т. е. одна и та же ситуация оценивается диаметрально противоположно, но обе оценки одинаково правомерны.
Нередко говорят, что если в юности Платонов призывал «покорять» природу в космических масштабах, то потом все дальше отходил от подобных идей и все больше говорил о «гармонии» с ней. Однако в реальности дело обстояло не так: и уже у раннего Платонова видим две диаметрально противоположных тенденции. Во-первых, звучат призывы к «борьбе» с природой, к ее «покорению», подчинению силой разума и т. п. Но наряду с этим - ощущение сиротства, отчу-жденности человека от природы-матери; космическое одиночество - и, соответственно, «сентиментальное» стремление «вернуться» в природу, припасть к ней как к утраченной матери. Эта двойственность - изначальная (и она-то во многом и обусловливает «странный» платоновский мир).
Если говорить о традициях, то в первую очередь надо вспомнить Достоевского, герои которого в равной мере приемлют и не приемлют «божий мир» - причем однозначного ответа не дает и сам писатель: в этой «диалогичности» состоит важное свойство и философии, и поэтики Достоевского.
Платонов показывает, что революция во многом сродни религиозному движению. Революционный «активизм» его героев в большой мере обусловлен нетерпением: они не могут удовлетвориться только «наличной» реальностью, только «этим» миром, и мучительно стремятся заглянуть в «потустороннюю» ре-альность, «за горизонт».
В платоновском мире очень важна экзистенциальная проблема мучительности времени: тут можно сопоставить Платонова с Чеховым, у которого, пожалуй, сильнее других в русской литературе начала XX века воплощена эта тягостность времени, невыносимость его «дления».
Истинное знание о мире (точнее, знание мира, «сокровенное» знание), как оно выстраивается у Платонова, - это даже не религия, если к слову «религия» относиться терминологически точно. Скорее, это напоминает древний миф: чело-век ощущает родство с миром во всей его «тотальности» - как материальной, так и духовной.
Нельзя сказать, чтобы Платонов был первым, кто пришел к подобным идеям, - даже и в русской литературе (вспомним хотя бы Л. Толстого); но он был первым (и, наверное, единственным) писателем, у кого подобное мироощущение реализовано столь последовательно.
Платонов, «завершивший» эпоху, когда она еще только началась, сегодня по аналогии может быть истолкован как этакий «постмодернист». Однако Платонову «недостает» (и слава Богу!) одного «постмодернистского» качества - именно в силу отсутствия этого качества писатель, умерший в 1951 г., по существу «закрыл» весь постмодернизм уже тогда, когда и слова такого еще не было. Платонов, со своим «корявым» языком, со своей «цитатностью», амбивалентностью всего вообще, «нестеснительностью», которая местами просто-таки изумляет, - никогда не играет. Даже тот факт, что его характеры, ситуации и фразы смешны, ничего не меняет. Автор в произведениях Платонова никогда не «отстраняется» от мира ? он всегда «внутри». Поэтому и комическое ? это как бы неотъемлемая часть бытия. Поэтому, кстати, и о платоновской «сатире» приходится говорить с большой осторожностью: нередко его отношение к объектам «осмеяния» столь же родственно-сочувственное, сколь и негодующе-уничтожающее.
«Сто лет одиночества» Платонова в нашей культуре… И по-прежнему мы не понимаем Платонова… Вспомните, как платоновский Жмых ездил в Москву, где «видел Ленина и другие чудеса»… В некотором смысле «чудесами» является все, связанное с Платоновым в ушедшем 20 и начавшемся 21 веке. Как он жил?… Сначала писали его биографию в советской парадигматике, затем — в антисоветской. Все — оказалось неправдой… Какая биография, если не освоено наследие Платонова, самое масштабное и уникальное в культуре 20 в.: литературное, кино-сценарное, научное, философское, техническое, мелиоративное…Чтобы это все освоить — нужен Институт (и социальный заказ общества — а его нет)… Мы очень хотели быстро вписать его в литературный процесс. Платонов же всегда себя аттестовал «пролетарским писателем», без всякой привычной иронии. По нашей логике, он стремился в этот самый процесс, а его не пускали…А в реальности — он особо и не стремился (десятки документов, если их читать, говорят об этом)… Автономность Платонова… ее еще понять надо. Или другой пример: сколько гневных, насмешливых, иронических слов сказано за последнее десятилетие о коллективных бригадах советских писателей… Вот уж яркий, кажется, пример несвободы и т.п. Что бы написал Платонов о Беломорско-Балтийском канале (куда он, кстати, очень хотел поехать, просил даже Горького, объясняя, что он кое-что понимает в строительстве…), можно догадываться. Ибо известно, что он при-вез из подобной же коллективной поездки в Туркмению — чудесный рассказ «Такыр» и великую повесть «Джан»… Хочешь быть свободен? Будь им, — вот и все, что нам отвечает Платонов.
Из записной книжки 1922 года: «Свобода живет только там, где человек свободен перед собой, где нет стыда и жалости к самому себе. И потому всякий человек может быть свободным, и никто не может лишить его свободы, если он сам того захочет. Насилие, которое захочет человек применить как будто для удовлетворения собственной свободы, на самом деле уничтожает эту свободу, ибо где сила — там нет свободы, свобода там — где совесть и отсутствие стыда пе-ред собою за дела свои. (Написать книжку „Истинная свобода“)».
Или другая ипостась «чудес» — Как он писал?…Быстро — единственный по-ка достоверный ответ… Не больше двух-трех недель — повесть, роман «Чевенгур» — самое большое полгода… Многое придумано о языке Платонова, провели уже сотни параллелей, заставили его прочитать невероятное количество книг, которые он физически не мог прочитать. Он ведь не просто выдвинул концепцию «первой профессии» как обязательной для новой литературы, но он ее единственный под-твердил собственной биографией (губернский мелиоратор, инженер-конструктор, изобретатель). И когда Платонов пишет — «искусство пусть родится в свободные выходные дни…», он по сути дела, рассказывает, как и когда он сам писал… Че-рез Платонова — мы учимся понимать сам русский язык. В русской литературе 20 века есть роман «Дар» и есть феномен Платонова — явление могучего и свободно-го Дара…
Только за последнее десятилетие нашей «крылатой свободы» были приняты десятки государственных правительственных решений, так или иначе посвященных писателям 20 в.: открываются музеи, устанавливаются памятники и т.п. Как только ставится вопрос о Платонове, о принятии постановления об увековечении памяти гениального (без оговорок) явления русской культуры — закрываются все двери: министерства культуры, администрации президента и т.д. Что это как непонимание или точнее, особое понимание статуса автора «Чевенгура» и «Котлована»?..
Платонов — не пишет, он создает странные диалоги, которые показывают немоту и глухоту людей, «человеческого материала». Да и люди ли это? Например:
«- Раньше были люди, а теперь стали рты. Понял ты мое слово?
— Нет, а чего? — потерялся Дванов. — Всю ночь грелся со мной, а сейчас обижаешься!..
Пешеход встал на ноги.
Вчера же был вечер, субъект-человек! <…> Ведь я вечером стыл, а не утром».
«- Пойдем порассуждаем маленько, — сказал Гопнер Дванову. — Мы теперь с тобой ведь не объекты, а субъекты, будь они прокляты: говорю и сам своего по-чета не понимаю!»
«Впрочем, живу как субъект, думаю чего-то об одном себе, потому что меня далеко не уважают» (диалог в письмах).
« — Тут коммунизм, — объяснил Копенкин с коня. — А мы здесь, товарищи, потому что раньше жили без средств жизни. А ты что за субъект?»
— Я тоже коммунист, — дал справку Сербинов…».
На полях многих рукописей Платонова рядом с замечаниями, вопросами, правкой редакторов можно встретить лаконичные записи: «Если будете править — не надо пускать. Платонов»; «Прошу оставить по моему. Платонов»; «Прошу ос-тавить как есть. А.П.». Иногда «А.П» оставлял на полях и убийственно-иронические оценки редакторским посягательствам на его творение, типа: «Очень умно и поучительно, но не вполне достаточно»; «Естественно будет так».. Этот акт авторской воли предопределил прижизненные судьбы многих произведений Платонова: пройдя по редакциям и издательствам, они обретали новую — автор-скую редакцию и чаще всего уходили в стол писателя. Так было с «Антисексу-сом», «Эфирным трактом», «Чевенгуром», «Джан», «Ювенильным морем», «14 Красными избушками». Подобная же участь постигла и повесть «Котлован». В феврале 1932 года на вечере Платонова во Всероссийском союзе писателей кри-тик В.Гольцев, рассказывая о чтении «Котлована» в редакции «Новый мир», так резюмировал впечатление о повести: «Эта вещь поразила меня своей законченно-стью». Повесть действительно к этому времени, обретя новую, законченную, ре-дакцию, заняла прочное место среди тех произведений Платонова, о которых он сам скажет в 1932 году, как о «неизданных вещах, в которых, по существу, и за-ключалась моя литературная работа». В пору возвращения наследия Платонова в 60-е годы «Котлован» относился к тем произведениям писателя, которые были за-прещены к выдаче даже исследователям, работавшим в фонде Платонова в Цен-тральном архиве литературы и искусства (ЦГАЛИ, сейчас — РГАЛИ). Опублико-ванная впервые на Западе сначала в журнале «Грани», затем в издательстве «Ар-дис» (1973) повесть в этой версии и вернулась в Россию, прочно обретя себя в самиздате. Первая официальная публикация «Котлована» в России отличалась тем, что основной текст повести был сопровожден приложением — «несколькими фрагментами, опущенными автором в процессе… правки» и указанием на то, что послесловие (эпилог) повести входил в ее рукописную редакцию («Новый мир»,1987, № 6). И откуда было знать читателю, что эпилога не было в рукописи повести и поэтому Платонов не мог его опустить, что появился эпилог только при работе писателя с машинописью «Котлована». Открытые для работы с 1988 года в РГАЛИ и Пушкинском доме (Санкт-Петербург) авторизованные машинописи «Котлована» заставили усомниться в подобной сочиненной истории текста повес-ти. И прежде всего потому, что с деятелями политической истории России, име-нами вождей, произошла грандиозная путаница, к которой писатель не имел ни-какого отношения. Начиная именно с «Котлована», при издании всех произведе-ний Платонова 30-х годов, властно действовала чевенгурская логика: почти по «регистру переименования» героев «Чевенгура», мучительно выясняющих вопрос «были ли Колумб и Меринг достойными людьми, чтобы их имена брать за образ-цы дальнейшей жизни, или Колумб и Меринг безмолвны для революции», была произведена тотальная замена Сталина на Ленина: «В современных изданиях Ста-лин везде заменен на Ленина, а там где в тексте появляется только Ленин, сдела-ны купюры. Исчезли из «Котлована» и попытки Насти, ученицы Сафронова и Чиклина, связать имена Ленина и Сталина. Причем правка в авторизованной ма-шинописи, по которой впервые и публиковавался «Котлован» на Западе, а затем — в России, не принадлежит Платонову (поздний характер правки, по которой впер-вые и печаталась повесть на Западе, подтверждает шариковая авторучка и то, что правка сделана не рукой Платонова). В изощренной и тщательной правке текста «Котлована» начала 70-х годов запечатлелся широкий комплекс идей этого вре-мени: от «социализма с человеческим лицом», противопоставления Ленина Ста-лину до либерально-демократических и диссидентских представлений об истори-ческом пути России.
В чистке «Котлована» чувствуется несколько линий: 1. Нейтрализация мо-делей синкретического восприятия вещественной и невещественной ипостасей жизни человека и мира, что вело к повсеместной замене глаголов и управляемых ими существительных, не предусмотренных нормативным употреблени-ем:«…Козлов сел… и пригорюнился руками к костяному своему лицу» (стало: «до-тронулся»); «…Жачев почему-то почувствовал аппетит увидеть Никиту Чиклина» (стало: «почувствовал желание»); «Девочка дунула в лампу и прекратила свет» (стало: «потушила»); «…Вощев делал гуляние мимо людей» (стало: «гулял») и т.д. 2. Удаление избыточных определений и характеристик, не предусмотренных нормой: «Вощев смирно не двигался»; «… полил их жидкостью яйца» (стало: «яй-цами»);«…инженер сейчас вежливо улыбался навстречу артели мастеровых» (ста-ло: «мастеровым»); «… весь в крупных текущих слезах», «У нас с тобой был один и тот же женский человек»; «…купил для Жачева буфетных продуктов…»(стало: «в буфете») и т.д. 3. Разрушение иерархической последовательности и параллелизма вводимых в фразе понятий и представлений, которые придают поэтическую за-вершенность платоновской фразе, рождая у читателя эффект метафоры жизни: «Каждая девочка… улыбалась от сознания серьезности сжимающейся в ней жиз-ни»; «Одна пионерка выбежала из рядов … и там сорвала потребное себе расте-ние». 4. Повсеместная замена или исключение физиологизмов, вульгаризмов, не-нормативной лексики, а также натуралистических выражений: «пролетариат жи-вет один, как сукин сын»; «В кабинет Пашкина вошла его супруга, — с красными губами, жрущими мясо» (стало: «жующими») и проч. 5. Приведение фразы к нор-мам грамматического управления, что вело к смысловому искажению. Так знаме-нитые видения Прушевского возникают вполне мотивированно и психологически и философски, ибо у Платонова мы читаем: «В свои прогулки он уходил далеко в одиночество». Редакторский вариант — «далеко, в одиночестве» — ложно психоло-гичен, не более. Такая же правка проведена и в вопросе Насти: «А зачем ты меня носишь, где четыре времени года?»: разбив это одно предложение на два само-стоятельных вопросительных, упростили смысл онтологического и гносеологиче-ского содержания, заключенного в экзистенциальном вопросе Насти. Пострадала и написанная несколькими штрихами жена Пашкина: у Платонова она — «… выду-мала мысль во время семейного молчания»; под пером редактора получилось: «…она выдумала во время семейного молчания вот что».
В предельно политизированном сознании России конца 80-х — начала 90х годов, вернуть «Котлован» к авторскому оригиналу было очень непросто.
Характер редакторских посмертных исправлений текста «Джан» в общем тот же, что и в «Котловане» — цензурно-охранительный и нормативно-унификаторский. Политическая, идеологическая правка относится к теме Стали-на, достаточно развернуто присутствующей в повести (Сталин заменен на Лени-на, на «большой народ», «ЦК»; там, где замена не найдена, скажем, внутренние монологи Чагатаева, сделаны купюры и т.д.). Очень сильна и стилистическая правка, приводящая к искажению своеобразного стиля Платонова и, следователь-но, — к изменению смысла. Особенно пострадал при правке народ джан: сняты фрагменты, которые якобы отличаются излишним натурализмом; стихия много-голосия и поток сознания умирающего народа насильственно были превращены в диалоги, т. е. порче подвергались глубинные пласты содержания и стиля повести и т.д. Повесть своеобразно готовилась издателями для ее интерпретации, введения в привычные контексты смыслов — судьба Востока и западной культуры, синтез ев-ропейского мифа о Прометее с азиатским мифом, современный советский Проме-тей и гуманист Назаре Чагатаев и преобразование темного туркменского народа и т.д. Повесть же имела в авторской — платоновской — редакции прямо противопо-ложные установки, которые гасились или уничтожались редакторами при правке.
Многие важные для платоновского народоведения вопросы родовой сти-хии жизни народа, охранительные механизмы жизни в чужой культуре даются и в повести «Джан» без привычной европейско-гуманистической рефлексии — эти значные для восточной повести натурализмы и физиологизмы тщательно убира-лись редакторами по всему тексту повести (здесь и далее изъятые фрагменты обо-значены в нашей статье полужирно курсивом):
«…она улыбалась ему жалкой улыбкой маленькой первоначальной женщины»;
«…мать Назара подняла руки, точно готовясь к тайному танцу, танцу закрытых женских помещений»;
«Женщины, как самые большие труженицы, умирали прежде всех, а ос-тавшиеся в живых рожали детей очень редко, хотя Чагатаев слышал иногда по ночам сон супругов и их любовь, добывающую детей из бедности своего те-ла»;
«Чагатаев шел всю ночь <...>, шел по чувству. Он не пил вторые су-тки и жалел, что не выпил немного крови из тела Назар-Шакира: все равно человек мертв, а кровь еще цела в нем, она сейчас свежа и холодна».
Народоведческие установки стиля повести явно хранили в себе и жест-кость полемики Платонова по отношению к законодателям восточно-азиатской темы в советской литературе — П.Павленко («Путешествие в Туркменистан»), Н.Тихонову («Кочевники»), В.Луговскому («Большевикам пустыни и весны»). «Всю Бухару надо срыть и отправить на утиль сырье для рассыпки, как удобре-ние… в этих песках нет ничего, что можно взять для завтрашней жизни» (П.Павленко) — подобные картины опустошительного «чевенгурского» разруше-ния Востока в советской литературе отзовутся в поэтической ткани «Джан», кото-рая в буквальном смысле пульсирует неприятием подобного «цивилизованного» взгляда. Платоновское — «пустыня ведь не пустая, в ней вечно люди живут» — по-лемически адресовалось и собратьям- писателям картинами особого мира Восто-ка, воссозданными на страницах «Джан» — с каракуртом. «глядящим из колодца-норы парой ясных глаз», с «великим внутренним достоинством терновника», с «беззвучными растениями»…
Дерзкий вызов был брошен всей советской литературе и «новым челове-ком» Назаром Чагатаевым, который вспоминает мир и язык культуры материн-ской родины. Эти страницы вспоминания, составляющие центр и стилевое энер-гетическое ядро повести, деформировались редакторами достаточно жестоко, ибо за ними просвечивали запрещенные десятилетиями в СССР страницы одного из документов 1 сьезда советских писателей, который состоялся в августе 1934 года (Платонов не принимал участия в работе первого сьезда писателей, в дни сьезда он добивался через правительство Туркменистана возможности новой поездки в республику). Три писателя — Достоевский, Пруст и Джойс — были объявлены съез-дом, давшим определение «социалистического гуманизма», «изменниками» дела революции. В докладе партийного функционера К.Радека «Современная литера-тура и задачи пролетарского искусства» давалось идеологическое обоснование авторитетно-монологического стиля советской литературы как новой мировой художественной формы, смысл которой явственно прозвучал в риторическом во-просе — «Джемс Джойс или социалистический реализм?» (название одного из раз-делов доклада). Почему Пруст и Джойс так беспокоили партийных лидеров? По-тому, отвечает Радек, что они идут за Достоевским, потому что их инте-ресует не общий масштаб, а «день героя», поток сознания его мысли: «Мысль це-пляется за мысль; если она ведет в сторону, автор бежит за ней». Повесть «Джан» запечатлеет именно поток сознания героя и народа — это была сознательная реак-ция и установка Платонова, о чем свидетельствует и рукопись повести.
В чем же смысл всего текста, одного текста или всех вместе взятых — для Платонова это не так уж важно… Очень важной для него оказывается тема Ста-лина и нового «народа», темы, над которыми с инквизиторской тщательностью работали редакторы, запутав исследователей Платонова во всем мире и создав бо-гатое поле для интерпретации несуществующих финалов повести «Джан», да и многих других текстов. Каков же финал у Платонова? Выбор Платоновым фор-мулы и вектора движения героя повести Назара Чагатаева происходил в 1935 году в поле смыслов незавершенного московского романа «Счастливая Москва». В черновом списке персонажей повести, где около каждого имени стоит его проис-хождение, национальность, рядом с фамилией Чагатаев Платонов запишет «выдуман<ное>». Оставленный родными матерью и отцом, Назар под-черкнуто выключался Платоновым из поля национальных традиций как русской, так и туркменской культуры, и подключался писателем к величайшей трагиче-ской судьбе «прочих», сирот и изгоев, «Чевенгура», жизнь которых превратилась в «безотцовщину», ибо нет у них «отца», «первого товарища», «который бы вывел их за руку к людям, чтобы после своей смерти оставить людей детям в наследство — для себя» («Чевенгур»). Назар, как и герои московского романа, обрел в Сталине утраченного отца, как символ новой цивилизации, нового миропонимания, нового центра мира. Примечательна и запись Платонова о Сталине в одном из первых набросков к «Джан»: «Он (Сталин) стал больше природы. Она, создав его, допус-тила свободу, а он захватил ее и стал на ее место, заместив и усовершенствовав ее». Платонов в «Джан» выходит к исследованию и по-своему к испытанию фун-даментального центра и символа советской цивилизации — образу Сталина, с ко-торым связан и путь Назара на родину и его модель реформирования религиозно-го идеала человека (страдания Веры) и народа — «классовой» необходимости «одо-ления духа святого». В этой логике приход в мир Аримана (сатаны) представляет-ся не катастрофой, а раем, устанавливающимся на земле. Отсюда и провозглаше-ние в качестве нового пророка социалистического царства «отца Сталина». Замена редакторами Сталина на Ленина, уничтожение «сталинских» внутренних моноло-гов Чагатаева радикально деформировали смысл повести о диалоге-борьбе трех языков — языка советской цивилизации, языка Азии и языка русской классической литературы. Практически на погашение этого смысла сработала и первая публи-кация повести «Джан» в 1964 году, в которой был отсечен подлинный финал по-вести.
Написанный Платоновым в 1935 году финал «Джан» своеобразно восста-навливал пафос финала запрещенного «Чевенгура» и предвосхищал странный фи-нал «Счастливой Молсквы». В финале «Чевенгура» Платонов заставит заплакать самого крутого идеолога и рационалиста Прошку Дванова, заплакать — «среди все-го доставшегося ему имущества». Уход Прошки на поиски неродного брата Саши, уход по собственному велению души — «Даром приведу Сашу, — пообещал Проко-фий и пошел искать Дванова» — возвращал одного из идеологов русского «царства безотцовщины» на ту дорогу жизни, по которой шли в обретении неба и дома ге-рои романов Толстого и Достоевского. В финале «Счастливой Москвы» Платонов остановит повествование на немоте героя, «крае безмолвия», где открываются «рациональному практику» Сарториуса вечные, не отменяемые историей, време-нем, а потому и больные вопросы жизни. В финале повести «Джан» народ поки-дал пространство общего «сытного» дома, не пожелав воспользоваться социаль-ными призывами Назара, покидал в поисках своей доли, а Назар и Айдым воз-вращались в Москву. Этот своеобразный двойной финал, представляющий одну из постоянных глобальной и одновременно лирической поэтики платоновского текста, восстанавливал жизнь народа и человека, личности, в их глубочайшей тайне и сокровенности, тайне свободного выбора своего пути — финал, как всегда у Платонова, жесткий и открытый. Трижды правил Платонов последнюю фразу повести: «Чагатаеву всегда казалось, что помощь к нему придет лишь от другого человека»: «Чагатаеву показалось сейчас, что помощь к нему придет лишь от дру-гого человека» (первые редакции). И окончательный вариант, с обозначением пе-ревала в сознании героя повести, перевала, к которому его привела встреча с род-ным народом: «Чагатаев убедился теперь, что помощь к нему придет только от другого человека». Фраза, смысл которой разрушает ту идеологию жизни, с кото-рой выступал герой в первой — московской — главе повести, фраза, смысл которой уничтожал идеологическое ядро советского романа 30-х годов, где главным было движение героя от «частного» к «общему», от «бессознательного» к «рациональ-ному», от чувства к долгу. Назар же формулирует всей своей дорогой спасения народа идею спасения-любви человека в мире, идею «дома» Назара и Ксении, в котором спасается от повторения пути Насти из «Котлована» девочка-сирота Ай-дым. Этот финал Платонов не трогал ни на одном из дальнейших этапов работы над текстом повести в 1935 году. Он его, можно сказать, даже усилил при дора-ботке повести.
Платонов пишет «вставку» на 46 страницах. Во-первых, он вернет народ джан на его историческую родину, однако вернет с убеждением, что главное бо-гатство мира это душа, «способность чувствовать и мучиться». Именно на данном этапе работы с рукописью появится и сноска к повести: «Джан — душа, которая ищет счастье (туркменское народное поверье). — Примеч. автора». Во-вторых, он усиливает психологическую и метафизическую мотивировку москов-ского комплекса идей Назара Чагатаева, связанных с «отцом Сталина». Платонов работает с этой темой не как публицист, а как художник, тщательно отслеживая микроскопические уровни движения человека-сироты к обретению «вечного» от-ца. Из двух написанных внутренних монолов Чагатаева, посвященных Сталину, Платонов оставляет только один — о Сталине как творце «целого человечества».
Второй монолог о Сталине как спасителе человека, явно диссонирующий с уже написанным финалом повести, Платонов вычеркивает уже в рукописи: «Чага-таев давно уже жил чувством и воображением Сталина, сначала он любил его не-чаянно и по-детски за то, что он стал есть пищу в детском доме, что служащая воспитательница любит его больше матери, потом он узнал Москву, науку, весь мир, и почувствовал Сталина сознательно. Без него, как без отца, как без доброй силы, берегущей и просветляющей его жизнь, Чагатаев бы не смог спастись то-гда, ни вырасти, ни жить теперь: он бы смутился, ослабел, замер и лег в землю вниз лицом».
Эти монологи — своеобразные взрывоопасные и сгущенные плато-новские метафоры- версии к тупиковому финалу московского романа. Их важность для писателя подтверждают и одноактные пьесы 1936 года, в кото-рых тема родных «отца-матери» и «отца Сталина» становится сюжетообра-зующей: «Голос отца» («Молчание») и «Отец-Мать» («Отец»). Пьесы, напи-санные в то время, когда окончательно был решен вопрос с публикацией по-вести «Джан» — не печатать. Прижизненные редакторы внимательно прочи-тали повесть не по фабуле, а , можно сказать, по платоновскому стилю и по названию, смысл которого он еще раз подтвердит в статье «Пушкин — наш товарищ»: «… у народа своя политика, своя эстетика и свое большое горе» (статья написана в 1936 году, опубликована — в 1937). В этой достаточно же-сткой формуле народности узнается и путь «кротких» чевенгурцев, и путь бессмертного народа джан.
Посмертное разрушение текста «Джан», вырезывание из текста повести и искажение достаточно непростого платоновского решения сталинского мифа в культуре ХХ века, безусловно, определялось теми же обстоятельствами, что и ре-дакторская правка текста «Котлована» — ввести Платонова в привычные тематиче-ские рамки советской литературы, дозволенные либерально-демократической идеологией и фразеологией 60-х годов. Но явно, что в исследовании тематики то-талитарного общества Платонов далеко обошел не только своих современников, взяв тему сталинского мифа как явление не политическое, а явление глобального кризиса в русской и европейской культуре ХХ века. Повесть, предвосхитившая многое в мировой литературе ХХ века, в частности, такое явление как латиноаме-риканский роман второй половины ХХ века, на десятилетия ляжет в архив писа-теля. Редакторские ножницы 60–70-х годов, конечно, не смогли до конца уничто-жить текст повести, однако, существенно деформировали смысл художественного открытия Платонова 1935 года.

Библиография


Андрей Платонов: Воспоминания современников. Материалы к биографии. М., 1994.
Андрей Платонов: Мир творчества. М., 1994.
Геллер М. Андрей Платонов в поисках счастья. Париж, 1982; 2-е изд.: М., 1999.
Дмитровская М. А. Макрокосм и микрокосм в художественном мире А. Платоно-ва. Калининград, 1998.
Корниенко Н. В. История текста и биография А. Платонова: 1926?1946//Здесь и теперь. 1993. № 1.
Лангерак Т. Андрей Платонов: Материалы для биографии 1899?1929 гг. Амстер-дам, 1995.
Ласунский О. Г. Житель родного города: Воронеж, годы А. Платонова. 1986?1926. Воронеж, 1999.
«Страна философов» Андрея Платонова: Проблемы творчества. М., 1989?2000. Вып. 1?4.
Творчество Андрея Платонова: Исследования и материалы. СПб., 1995?2000. Кн. 1?2.
Творчество А. Платонова: Статьи и сообщения. Воронеж, 1970.
Шубин Л. Поиски смысла отдельного и общего существования. М., 1987.
Яблоков Е. А. На берегу неба: Роман Андрея Платонова «Чевенгур». СПб., 2001.
Essays in Poetics//Keele Univ. 2001. V. 26 (Andrei Platonov: Special issue).
Sprache und Erzählhaltung bei Andrej Platonov. Bern, 1998.
Рекомендуем Если не знаете как провести свободный вечерок, а в кинотеатр идти не хочется, тогда можете посмотреть лучшие фильмы онлайн всей семьёй не выходя из своего дома.

  • ДРУГИЕ МАТЕРИАЛЫ РАЗДЕЛА:
  • РЕДАКЦИЯ РЕКОМЕНДУЕТ:
  • ОСТАВИТЬ КОММЕНТАРИЙ:
    Имя
    Сообщение
    Введите текст с картинки:

Интеллект-видео. 2010.
RSS
X