Гуманитарные науки Подразделы категории "Гордон": Зачем философия?
Расшифровка передачиАлександр Гордон. …тишина, по крайней мере, ти- шина на бумаге. Но это, наверное, чуть позже, а у вас был свой собственный план. Владимир Калиниченко. План к вопросу, зачем фи- лософия? Александр Гордон. Да. Владимир Калиниченко. Мы как-то уже вошли потихоньку в тему. Я пой- мал себя на том, что разговор о философии трудно на- чинать, это начало предполагает какой-то жест, кото- рый я наблюдал не только за собой, жест как бы не- коего самооправдания. То есть всегда нужно сделать какие-то предварительные шаги, чтобы войти в тему, и даже неприлично здесь брать быка за рога сразу, все- гда приходится как-то отстраиваться как бы заново. Александр Гордон. Киникам было легко в этом смысле, пописал бы он сейчас здесь… Владимир Калиниченко. …То есть я могу сказать иначе, что рано ли поздно ли, прямо или косвенно, каждый философ, так или иначе, пишет свой текст под названием, «что такое философия». Мераб Мамардашвили, Анатолий Вале- рианович Ахутин, Ортега-и-Гассет, Бибихин, Хайдег- гер…, можно назвать много имён. И, видимо, этот во- прос каким-то образом входит в суть дела как усло- вие самого философствования, философского акта, как принято говорить. И в этом смысле философия как бы всегда начинающа, начинающая не только потому, что она о началах, – о чём, наверное, ещё будет сказа- но, – но она предполагает какой-то образ жизни-мысли здесь и сейчас, как только этот разговор начинается, который создаётся, может быть, немножко искусствен- но, такого рода вопросами, лежащими как бы сверху, сбоку – обычного режима жизни. То есть невозможно просто взять и начинать говорить так, как если бы мы сейчас ввели надлежащие понятия и стали говорить о структуре Вселенной или излагать какую-то физиче- скую теорию. Александр Гордон. А почему, что это за медитативная такая соста- вляющая, в которую надо войти? Владимир Калиниченко. Да, есть тут такая медитативная составляющая, и её можно было бы пояснить, я позволю себе это сде- лать, разъяснить известное, в общем, всем само это слово «философия» или «любовь к мудрости». Приня- то чётко отделять философию как любовь к мудрости, и саму мудрость. Это подчёркивалось с самого начала возникновения философии. Скажем, Платон в одном из диалогов, по-моему, это «Пир», говорит устами од- ного из персонажей, что боги и мудрецы не философ- ствуют, потому что они мудры, то есть они не ищут му- дрости. Александр Гордон. Они знают. Владимир Калиниченко. …И глупцы тоже не ищут мудрости, потому что они думают, что они мудры. А вот философ, он вот как раз и есть тот, кто ищет эту мудрость. И это очень важно на самом деле, это важно для понимания смы- сла того, о чём идёт речь, и для понимания того, что с философией приключается в истории, почему, скажем, сегодня очень расхожим местом стали утверждения о смерти философии. Александр Гордон. О смерти философии или о смерти философа? Владимир Калиниченко. Нет, нет, философы живут и здравствуют, и как раз они-то и говорят чаще всего об этом. Александр Гордон. Нет, я почему задал этот вопрос? Потому что са- ма необходимость здесь и сейчас говорить о филосо- фии или философствовать подразумевает некий осо- бый, отделённый от других, образ жизни. Я очень лег- ко могу себе представить Платона или Аристотеля, жи- вущего таким образом жизни, или Диогена. Но каким образом в современном мире представить себе чело- века, образом жизни которого является философство- вание или философия, это я затрудняюсь себе пред- ставить. Может быть, именно поэтому идёт разговор о конце философии, если уж каждый вынужден начи- нать с начала, с ответа на главный вопрос, что такое философия для него. Может быть, здесь собака зары- та, что нельзя теперь быть философом? Анатолий Ахутин. Я продолжу входить в пробле- му, которую задал Володя. Одно из противоречий, ко- торые вы сейчас отметили, – а их куча в философии, – это то, что, как говорил тот же Платон, философия – дитя досуга и свободы, а в ситуации, которая, может быть, больше всего требует философии, как раз мень- ше всего досуга и свободы. Вот мы хотели отвечать на вопрос, зачем нам нужна философия, но нужда, если она есть, как и всякая прочая нужда, заставляет нерв- ничать, впадать в депрессию, тревожиться. Парадокс в том, что именно тревога – вот что порождает фи- лософию, некая тревога, источник которой невозмож- но найти, и которую ничто не удовлетворяет, ни наука, ни религия, ни искусство, ни ответы мудрецов, ничто не отвечает на вопрос. Значит, надо… И знаешь толь- ко одно: если не ответишь, то не то что там сам про- падёшь, но, может быть, и что-то гораздо более важ- ное. А вместе с тем философия должна спокойно – на свободе и на досуге – размышлять, если надо, медити- ровать, если надо, логически рассуждать, беседовать. Вот она, её собственная форма, мне кажется, совер- шенно архетипическая для всей философии, неважно, пишет ли она трактаты, большие или короткие, – это беседа, это та форма беседы, которую с самого начала задал нам Платон в виде своих сократических бесед. Вот это условие существования философии необходи- мое, а вместе с тем чрезвычайно трудно выполнимое. И вот это противоречие: нужно ответить на вопрос, не очень ясно, откуда он возникает, и для того чтобы на него ответить, нужны свобода и досуг, а этого нет и не предвидится. Вот одна из коллизий современных, безусловно, которая заставляет говорить не столько о смерти философа, всё-таки философы действительно живут и существуют, во всяком случае, люди, которые по профессии как бы философы. Александр Гордон. Это другой вопрос, что такое профессия. Анатолий Ахутин. Да. А вот о философии можно так и сказать: умение задать вопрос, вопрос о том, что лежит в осно- вании всех ответов. Это первое, то, с чего начал опять- таки первый человек, который себя явно назвал фи- лософом, – до него это мы их называем философа- ми, они же были мудрецами или ещё кем, – а вот кто сам назвал себя философом, это Сократ. Сократ, по его словам, умел делать только одно – спрашивать. И потому-то он философ. Как сказал Володя совер- шенно верно, – не мудрец, а искатель мудрости, по- тому что он подходил к мудрецам, к тем, кто был му- дрецом, не просто славился, а был мудрецом, и спра- шивал их об их собственной мудрости: почему это му- дрость. Мудрость это ведь не наука, не научное зна- ние, мудрость – то, что умеет отвечать на всё, на лю- бой вопрос, так или иначе, ну дело техники, так сказать, подумать, есть методы решения, есть способы устро- ить мозговой штурм. И мы найдём ответ на вопрос. Вот Сократ ставил вопрос к этим людям так, что они ста- новились в тупик, и это, конечно, раздражает. Одно де- ло, когда любой из нас не знает ответа на вопрос. А когда этот человек – профессионал не знает ответа на вопрос, то есть мудрец, к нему все приходят и спраши- вают, когда трудно. И тут вдруг спросили так, что он в тупик встал. Это, конечно, очень сильно раздражает. Александр Гордон. Но тут, простите меня, есть ещё одно противо- речие, о котором вы сказали: несмотря на то, что во- прос тревожный, требующий ответа, возникает у ка- ждого философа, существует жанр выяснения этих во- просов – беседа. Вот как это возможно? Если у меня возник вопрос, тревожный вопрос, требующий разре- шения, и у вас возник вопрос, но мы же знаем, что это не один и тот же вопрос, а о чём же нам беседовать? Анатолий Ахутин. Вот здесь-то мы можем понять впервые приро- ду философского вопроса, не всякий вопрос философ- ский. И я даже не могу не вступить в беседу – с другим или с самим собой – по поводу философского вопро- са, потому что, когда я задаю его себе, то есть разго- вариваю, вот он у меня возникает и только у меня, то ведь он возникает тоже по поводу некоторой мудрости, моей собственной мудрости. Нам только кажется, что мы живём просто в мире, каждый из нас живёт уже в понимании мира, мы можем его не формулировать, не высказать, не знать даже о том, что у нас существует, у каждого из нас существует понимание мира. Но бы- вает озадаченность, когда ты этот массив твоей само собой разумеемости открываешь, например, в каком случае? Когда наталкиваешься на другое понимание, просто другой человек, и тебе казалось, что это само собой разумеется, а для него это само собой не разу- меется. Тогда надо объяснить ему, а объясняя ему, ты задаёшь вопрос себе. И если этот вопрос доходит до донышка, до конца, то мы тут оказываемся в возмож- ности говорить, потому что я уже сам с собой разгова- риваю, я уже сам себя поставил под вопрос. Я слышу другого, потому что уже открыл его в самом себе. Владимир Калиниченко. Здесь я бы ещё сделал уточнение, вернувшись от этой несколько формальной характеристики вопро- са к его сути. Можно многими путями, тропками захо- дить к этой сути, и сказать, например, так: филосо- фия вырастает, (причём, когда я говорю «вырастает», то имею в виду и какой-то псевдогенетический огляд в историю, «псевдо» – оговорка очевидная) из опре- делённого переживания как особый, некогда случив- шийся в истории исход из этого переживания. И каждо- му выпадает испытать это переживание, другое дело, найти исход, в котором и раскрывается суть вопроса. Это может быть переживание какой-то тотальной утра- ты, тотальной утраты привычного мира, когда возни- кает ощущение подвешенности и не гарантированно- сти твоей жизни. И отсюда как преодоление отчаяния один из исходов – назовём его позитивным – открыва- ется как осознание того, что – как говорил Мамардаш- вили – мир не призван тебя радовать, мир, в котором ты живёшь, со всеми случайными и принудительными обстоятельствами – лишь один из возможных. И поэто- му всякая версия мира, всякое мировоззрение, то есть какое-то позитивное и утвердительное, «это так» под- вешивается. В этом плане на философии всегда лежит печать своего рода диссидентства. Это случается и в науке, в этой «драме идей», когда привычные и твёр- дые понятия начинают «плавиться»… Примеры такого первичного осознания или поворота ума, о котором я говорил, можно приводить из разных областей, потому что философия, как говорят, экстерриториальна – мне нравится это слово. Пример, который застрял у меня с телеэкрана: си- дит известный человек и размышляет о судьбах Рос- сии, говорит: вот мы находимся в этом положении, и это с нами сделали такие-то нехорошие люди, скажем, большевики, евреи и так далее и так далее. Вот они этого хотели, и они это сделали. Здесь мы имеем дело именно с определённым мировоззрением, с той самой мудростью, за пределы которой выводит философия, начиная всякий раз новый поиск. Замечая, что исто- рия состоит из массы констеляций, разного рода фак- торов, и что она не делается намерениями, намерени- ями благими или дурными, – ими, как известно, вымо- щена дорога в ад. Мировоззрение – это всегда некая мифологема, а философия вырастает из разрушения или какого-то особого оседлания мифа с заменой тео- гонических, космогомических мифов тем, что у греков называлось «фюзисом», замещением мифа поиском рациональных причин. А если вы хотите исторические байки рассказывать – придумайте миф, где будет борь- ба персонифицированных добрых и злых сил и т.п. И философия начинает с того, что отказывается это по- нимать или понимать таким образом, повторю – имен- но потому, что мир хрупок и порядок в нём почти неве- роятен… Анатолий Ахутин. Если снова вспомнить «Пир» Платона, то там философ сравнивается с Богом Эротом, который ди- тя бедности и богатства. Он только потому и стремит- ся, – первое, почему сравнивается это стремление: в слове философия «филия» – это стремление, страсть, как эротическая страсть, – но особенность тут такая, что я стремлюсь к некой неведомой Софии, и ни одна из окружающих Софий фило-софа не удовлетворяет. Я от их услуг – знаний, умений, явных или тайных – от- казываюсь, я каждый миг готов утратить всё, что при- обрёл. Я – опустошаюсь. Вот этот жест опустошения, отрешения и связан с тем, что я никакой мудростью не удовольствуюсь, поскольку это не мудрость, посколь- ку это ложный претендент на мудрость, – это то, что в Библии зовётся идолами. Когда я говорил о том, что каждый из нас обладает каким-то пониманием, какой-то своей собственной му- дростью, то это ещё пустяки, а ведь мы живём, – на что обратил внимание Володя, – мы живём в мире, кото- рый весь объят мифами, разными самозначащими по- ниманиями мира, это не обязательно даже сформули- рованное мировоззрение, но то, что называют тради- цией или ментальностью, никому не принадлежащей мудростью. То есть тем, в чём находятся ответы. И опасность для философа наступает больше всего то- гда, когда он начинает задавать вопросы не к мудре- цам, которые, в конце концов, отдельные люди, а к вот этой самой общей – общинной, коллективной – мудро- сти, скажем, народной мудрости, государственной му- дрости, религиозной мудрости. Замечу, между прочим, что философию потому так трудно уловить, определить и говорить о ней, что она постоянно смешивается с чем-то другим, её принима- ют за религию и религиозную философию, её прини- мают за науку, сверх-науку или обоснование науки и так далее, её могут принимать за искусство. Но самое главное, что так или иначе считается, что философия должна в конце концов привести вот к такой мудрости, к окончательному и всеобъемлющему ответу. Почему считается? По основанию, потому что философия вро- де бы претендует на это, ищет мудрость, и кажется: ну да, вот она сейчас и найдёт её. Положим, нет, не то, не то, не то, но, в конце-то концов, она её найдёт. Так вот, мудрость самой философии состоит в том, что она, начиная с Сократа и по сей день, занята од- ним – она открывает за всеми мудростями, сколь бы всеобщими, фундаментальными, спасительными и так далее они ни выглядели, – она открывает за ними то, что Сократ называл незнанием, за всем, что претен- дует стать окончательным знанием, или, положим, не окончательным, но уж достоверным точно, как в нау- ке, философия открывает незнание, которое закрыва- ется этим знанием. И можно сказать даже более силь- но. Ведь слово «незнание», да ещё по отношению к научному знанию, кажется обычным: ну не знаем, на- до подумать, поисследовать, и мы это всё узнаем. Но ведь когда речь идёт не просто о науке, а о мудрости, положим, о религиозной мудрости, то открытие незна- ния – это уже не просто незнание, это открытие безд- ны, в которой мы существуем, не ведая, в чём. И если эта бездна, если это открытие закроется, то мы, мо- жет быть, будем обладать какой-нибудь религией, но не будем людьми, потому что человек с точки зрения философа – это существо, открытое в это самое неве- домое, в это ничто. И постоянно норовящее эту бездну закрыть, потому что это страшно. Я могу напомнить по этому случаю, совсем не фило- софское, но, по-моему, относящееся к делу изречение относительно мудрости, знаменитое библейское изре- чение: страх Божий – начало премудрости. Обычно это толкуют, как и все такие высказывания, плоско: ну бо- ятся люди наказания и поэтому ведут себя мудро, это значит, смирно, как мы своим детям говорим: веди се- бя разумно. Но страх Божий вовсе не страх нашкодив- шего мальчишки. Это и есть само присутствие Бога. Я должен быть открыт божественной неизвестности, я должен не бояться этого страха, напротив, держать его открытым. В этом состоит великий урок. Это есть от- крытие, которое важнее всякого закрытия, всякого от- вета. Александр Гордон. Можно я два вопроса задам? Когда учат физи- ке, история науки интегрирована в процесс обучения, ты не можешь пойти дальше, пока ты не прошёл все- го этого пути, сделанного до тебя. Это вызывает це- лый ряд проблем сегодня в обучении. Зачем филосо- фу знать обо всех предшественниках до него? Что они дают ему? Анатолий Ахутин. Вот это очень важно. Здесь нет такого отноше- ния между предшественниками и современниками, как в науке – сначала человек сделал один шаг, потом, как говорится, встав на плечи гигантов, и карлик станет то- же гигантом. Это развитие, рост знания, построение коллективное во времени, построение великого здания научного знания. Александр Гордон. Той самой мудрости. Анатолий Ахутин. Да, а в философии предшественники – это со- временники. Почему? Потому что идёт беседа об из- начальном, она не кончается. Всё тот же Платонов «Пир», где сидели и беседовали. Почему? Ясно, поче- му. По самому смыслу философии, о котором мы с ва- ми сейчас говорили и к которому немножко подошли. Если это вопрос о мудрости, о возможных мудростях, а не некая мудрость, то это, значит, разговор мудре- цов о началах мудрости, разговор. То есть каждый из них в одиночку находит основания, на которых строит цельное миро-воззрение, строит систему. Он – осно- воположник. Есть платонизм, есть аристотелизм, есть картезианство и так далее. Но строя метафизическую систему, он волей-неволей выходит из философии, из философии, как ставящей вот этот самый изначаль- ный вопрос об основаниях, о первоначалах. А тут – у оснований, у корней – сталкиваются мудрость с мудро- стью, мироздание с мирозданием. Как же это возмож- но, где они могут столкнуться? Уже давным-давно ото- шедшие в прошлое, где они могут столкнуться? Толь- ко у меня в голове. В той мере, в какой я способен не превращать предыдущие философии просто в заблу- ждения или во что-то устаревшее и пройденное: они- де блуждали, а вот мы теперь – с нашей наукой или с нашей религией – нашли, они ещё не знали, а мы уже узнали. Это в науке дело так обстоит. Да и то не совсем так. А в философии дело так не обстоит. В философии каждый занимался одним и тем же делом. Одним и тем же делом, и поэтому, когда я занимаюсь Платоном, или Аристотелем, или Декартом, то я ими занимаюсь как философ в той мере, в какой они для меня живые со- беседники по поводу одного и того же вот этого вопро- са о первых началах (что значит – знать? что значит – быть? что значит – человек?). Этот вопрос стоит толь- ко в нашей беседе. Как только я от них отошёл и стал заниматься собственной, как я полагаю, философией, то я отошёл от этого вопрошания: некому меня спро- сить, некому меня снова вернуть к изначальной зага- дочности. Александр Гордон. Вот вас двое здесь. Зачем вам нужен Декарт, Платон и Аристотель? Анатолий Ахутин. Потому что они несут в себе возможности со- вершенно иных миров. Декарт – это особый мир. Кар- тезианская философия – это особая интеллектуаль- ная вселенная. Только имея дело с такой вселенной, я понимаю глубину, степень и особую логику продуман- ности вот этого вопроса о началах. Но я в качестве со- временного философа («я» тут условно) уже имею де- ло с ней не как с историческим вариантом ответа, а как с формой развёрнутого вопроса о том же начале. Понимаете? Если он для меня есть, продолжает быть говорящим, мыслящим, отвечающим на мои вопросы и задающим мне свои. Вот я, положим, сижу и строю себе философию. Я построил какую-то свою филосо- фию. Дальше я читаю других и думаю, как бы мне туда вместить историю философии. И я буду философом, если я увижу (если смогу, конечно, услышать), как Пла- тон, положим, которого я хотел разместить в положен- ное ему место, вдруг задаёт вопрос мне относительно всей моей этой философии. Почему? Потому что она построена на определённых принципах. А он – как фи- лософ – и спрашивает меня об этих принципах. Дей- ствительно ли они принципиальны, изначальны и так далее. Вот этот оборот дела очень важен для понима- ния вопроса, кончается ли философия… Владимир Калиниченко. Хотя я хотел бы заметить, что такое противо- поставление науки и философии, конечно же, поверх- ностно, – и ты не случайно сделал оговорку – посколь- ку и в науке, если мы берём какие-то ситуации, звёзд- ные часы, скажем так, науки, там, конечно, без фило- софии дело обойтись не может. То же самое и в рели- гии – ты говорил здесь о религии. Я вспомнил в этой связи замечательный фильм Скорсезе об Иисусе. По- мните, Господь отпустил Иисуса с Голгофы как своё от- работавшего, и он продолжает жить, но уже обычной жизнью, а потом его узнают Апостолы, те, что стали Апостолами благодаря Его распятию. И говорят ему – попробуй, расскажи, что с тобой случилось и как ты живёшь. Тебя же уничтожат. Ведь люди уже знают, кто такой Бог распятый. И они привыкли к этому. В этом плане распятие на кресте как распятие на собственном образе – очень глубокая интерпретация, на мой взгляд. И Иисус не выдерживает этого положения, этой доли человеческой, и возвращается на Голгофу. То есть Ии- сус вынужден быть тем, кем его привыкли и кем его удобно видеть. Этот фильм я называю философией в действии, философией веры. Поскольку тут один вопрос, главный, стоит: как быть человеком, христианином, как есть человек, как есть Бог. Здесь мы видим, что религия и вера столь так же легко, как всякое человеческое дело, подлежит соблаз- ну некоего окостенения. То есть превращается в ка- кую-то раковину, в какой-то автоматизм, из которого уходит сознательное усилие жизни. И нужна какая-то встряска или остановка, чтобы этот автоматизм пре- рвать. Здесь уместно вспомнить Ницше, который го- ворил о себе, что философствует с молотком, чтобы простукивать идолов, созданных людьми. В том числе религию, в том числе мораль, науку. Ницше первый прочувствовал, осознал опасность, выразил это в сво- их знаменитых словах «Бог умер». Правда, он мне ча- сто напоминает ребёнка, который кукол своих люби- мых трясёт на предмет, есть ли в них ещё жизнь. Но он первый заметил вот эту вещь, отчётливо, повторяю, за- метил. То, что называют нигилизмом, крушением всех ценностей. И смысл этого заключался в том, что неко- торые вещи, которые лежат в основании европейской культуры, – мораль, религия, наука как храм истины, они превратились вот в такие пустые раковины, в ка- кие-то привычные, удобные… Анатолий Ахутин. Машинализация. Владимир Калиниченко. Да, – и линия этой атаки продолжилась. И сего- дня как нечто очевидное говорится, что действительно Бог умер, умерла эта мораль, умирает наука потихонь- ку. Смерть автора провозглашена, смерть философии, конец истории, в общем, много смертей… Анатолий Ахутин. Каждый раз надо спросить, какой Бог умер? Не иудео-христианский Бог умер, а вот этот вот Бог, сде- лавшийся… Я бы не сказал идолом – сделавшийся куколкой, куколкой для благочестивых поклонов. Мо- раль. А какая умерла мораль? Мораль, которая сама забыла про свои собственные источники. Кажется, что каждый, я не знаю, каждый из вас, каждый на примере отношений со своим собственным ребёнком может в этом убедиться. Попробуй только объяснить ребёнку, почему что-то делать плохо, и – если только ты не со- всем глух – ты услышишь, что ты этого сделать не мо- жешь. Почему? Потому что забыл сам. Почему нельзя воровать? Сам забыл. И не я один забыл, просто – за- былось. Остались скрижали, а откуда они родились, и каков их источник – это забылось. И тогда, разумеется, они умерли. Сколько ими ни грози, сколько ни пугай бе- дами, не поможет. Они умерли. Умерли не потому, что Ницше так сказал или кто-то их уничтожил, а потому что они умерли внутри себя, забылся их источник. И то- гда мы сталкиваемся с ужасом, с тем вот миром, в ко- тором нам приходится жить, с ужасом, что стоит толь- ко, оказывается, легонько ткнуть – и все эти скрижа- ли летят к чертям, никто никакой моралью не руковод- ствуется. Почему? Потому что это всё были правила приличия, это уже выродилось просто в правила при- личия, охраняющие благополучное существование. А если до дела доходит, так это мгновенно отбрасывает- ся. Потому что всё опустошилось до вот этих внешних знаков – забылось, забылся источник. Надо всё начи- нать с начала. Опять начало, вот это самое начало, о котором забо- тится философия и спрашивает, а что такое мораль? В чём её начало? Может, когда она стала моралью, уже дело кончено? Может быть, источник морали не в том, когда она какие-то моральные кодексы устанавливает, а в чём-то другом, глубоко забытом. Вот в этом смы- сле философия и спрашивает о началах каждого. А что такое искусство – спрашивает она. Не имея в ви- ду ответы теоретической эстетики или искусствоведе- ния, историю, описания и так далее, нет, – вопрос об источнике искусства, что оно тут делает? Что делает человек, когда он… Когда вдруг ему в голову приходит сложить стих? Это что происходит с человеком в его человеческом бытии, что происходит, когда он рожда- ет искусство? Александр Гордон. Тогда, продолжая цепочку ваших вопросов, ка- кая философия умерла? Анатолий Ахутин. И тут то же… Философия, которая забыла про своё собственное начало. Тут есть гораздо более серьёзное основание. Может быть, это будет интерес- но, чтобы ответить, в конце концов, хоть как-то на этот вопрос, зачем нужна философия сейчас? Здесь и сей- час. Действительно, философия некоторая умирает, умерла, кончается. Какая философия? Философия, ко- торая имеет в виду не только построение какой-то му- дрости, которая несёт в себе изначально обоснован- ные ответы, – это её мечта. До сих пор было так… И в эту мечту входило такое понимание, что эти ответы универсальны: касаются всего мира в целом. Это есть мировоззрение, единое, целостное, обоснованное, по- ложим, даже религиозно. Если только мысль до это- го доберётся, мы получим единое целостное мировоз- зрение для целостного мира. И вот эта-то мечта и есть условие максимального забвения философией своего собственного начала, то есть открытия незнания. Это как бы изобретение философией своей собственной крышки. Крышка ей и пришла. Крышка, потому что она и строила эту крышку, полное закрытие всех возмож- ных горизонтов. Но современный мир эту крышку взры- вает. Он взрывает её, как и положено миру, грубо, не философски, это вам не беседы и не разговоры. Он просто раскалывается и обнаруживает, что под одну мудрость он не втискивается. Мне бы очень хотелось привести такой пример. В 22-м году Осип Мандельштам написал коротенькую за- метку под названием «Конец романа». Речь шла о ли- тературном жанре, истоки которого он видел в том, что люди стали обращать особое внимание на индивиду- альность. Это связано с Наполеоном, с романтизмом, не будем туда сейчас углубляться. Роман – это спо- соб, с помощью которого люди учили самих себя своей собственной индивидуальности. Это психологическая мотивировка, это видение своей собственной жизни как индивидуальной биографии или биографии сво- их друзей и семьи. И вот когда, пишет Мандельштам в 22-м году – понятно, что происходит, – когда весь мир пришёл в движение – революции, перевороты – все европейцы оказались выброшенными из своих вот этих психологических мотивировок, из самих себя, как бильярдные шары из луз. И вылетели на зелёное поле. Вот эта луза, вот это место, которое каждый человек, так или иначе, занимал, не обязательно европеец, лю- бой живущий в своём народе, в своей нации, в своём государстве, в своей религии, семье… – это луза опре- делённая, где человек живёт и соответственно её так или иначе оправдывает, обосновывает и всё такое, – распалась (не обязательно фактически). Вот то, что происходит, кричащим образом происхо- дит, как мне кажется, в современном мире, это то, что все люди выбрасываются из своих луз. Выбрасывают- ся из своих мудростей уже не как каких-то понятий, ка- ких-то верований, ментальностей, а как мест, в которых они существовали. Выбрасываются на зелёное поле. И тут возможны три варианта. Один, о котором Ман- дельштам говорит так, что в этом поле работают уже не тонкие психологические мотивировки, а один-един- ственный закон: угол падения равен углу отражения. Это значит, что мы и видим, люди начинают жить как вещи, в смысле, – законы, по которым они живут, это не их законы, а то, что с ними происходит. А другой полюс этого, этой ситуации, который мы тоже очень хорошо видим именно сейчас, это реакция, рефлекс бегства, обратно в свою лузу. Весь этот фундаментализм, сепа- ратизм и всё, с чем мы сталкиваемся, проблема иден- тичности так называемая, – обратно, скорей обратно, в свой собственный кармашек, в свою лузу, с номерком и надписью. Мы русские, номерок такой-то, обладаем такими-то чертами, такие-то свойства, такая-то рели- гия и так далее. И не суйтесь к нам. И каждый так го- ворит, от мала до велика. Более того, сама Европа, которая вообще всегда бы- ла каким-то форумом, встречей народов, вдруг объ- являет, что у неё есть своя луза. И вот работа, кото- рую упомянул мимоходом Володя, известная, сейчас уж всем известная работа, «Конец истории» Фукуямы. Как раз она и говорила о том, со стороны Запада, что вот-де наша луза. И не только мы там сидим, но все туда свалятся, это всеобщая луза. Это мудрость, кото- рая раз и навсегда найдена. И теперь уже доказано, что больше ничего найти нельзя. Вот это тоже паниче- ское бегство в свою собственную лузу. И то, что назы- вается западными ценностями так называемыми, – я сам их разделяю и к их миру принадлежу (должен это сказать, потому что сейчас скажу что-то другое), я, по- вторяю, полностью, целиком принадлежу к этому миру, ценности эти разделяю, ими руководствуюсь, – но это своего рода фундаментализм. То есть то же цепляние за свою собственную бирочку. Вот мы какие, вот мы до чего дошли. Тем не менее, хотим мы или не хотим, время, мир, не знаю, Бог, вышвырнет нас, в конце концов, из этих луз. И возможно третье. Здесь третье, в этом нашем со- временном мире, третий вариант. Первое – это люди существуют как вещи, законы, по которым они суще- ствуют, не ими созданы и им не известны. Другое – па- ническая реакция. А третье – это и есть то, благода- ря чему философия, которая, может быть, максималь- ным образом отсутствует в этом мире, вместе с тем максимальным образом ему нужна: это умение начать заново. Не цепляться за… То есть умение вернуться в изначальную человеческую ситуацию, которая опре- деляется, во-первых, вопросом быть или не быть. Ему, человеку, значит, даже это не предписано ни приро- дой, не Богом. Он каждый раз решает это сам. И он существует постольку, поскольку решает быть. Каждая секунда его существования прервана этим вопросом. Это во-первых, а во-вторых, как быть? Человек суще- ство историческое, живёт в истории, а не в природе, не в мифе. Потому что он каждый раз с самого начала на- чинает быть. Начинает быть человеком, начинает быть тем или другим, так или иначе. И это начало сейчас и требуется. Для того чтобы это начало как бы осознать, необходимо вспомнить о том, что такого рода ситуа- ция и лежит в самых началах. В самых началах лежат не эти вот истоки, к которым все норовят вернуться. Истоком является то, что человек брошен в этот мир, что человек создан, положим, Богом свободным суще- ством, а это и значит, что двигающимся не по прави- лам, а вынужденным сам решать и сам изобретать, как ему дальше быть. И если вот это, если эта глубинней- шее начало, начинание, совместное, разумеется, (на- чало и держится этой совместностью), не возникнет в качестве чего-то видимого, и слышимого, и зримого, то остались только первые два варианта. Либо не мы что- то будем как-то быть, а с нами будет происходить что- то, никому не ведомое, как с вещами. Либо это будет разбегание по своим каморкам, клеткам… Владимир Калиниченко. Когда ты говорил о третьем варианте или тре- тьем исходе, сопрягая это с историческим бытием, то само это возвращение к началам можно было бы сформулировать так: прекратить вписывать всё, что с нами происходит, в глобальные контексты уже свер- шившихся событий, спутанных или опутанных некими теориями, мифами, истоки и разумность которых мы забыли, где всё обосновывается и объясняется, т.е., как ты говорил, – и в лузы не стремиться и по законам физики не жить. Начинать заново – не означает како- го-то возврата к примитиву, это возврат в какое-то про- странство начал философствования, где есть что? Где есть, скажем, не истина, изложенная в какой-то док- трине, а есть нахождение в истине, забота об истине как о чистой форме, или условии, при котором могут существовать те или иные истины – что оказывается важнее того, какие это, в частности, истины. Иначе го- воря, речь о бытии истины, так же как в философском элементе веры, речь идёт о бытии христианином, а не об учении… Тут уместно ввести одно, возможно неуклюжее не- мецкое слово – не об истине речь, а об истинствова- нии. Вспомните вопрос Пилата Христу: «Что есть исти- на?» Для Иисуса этот вопрос принципиально ритори- чен. Поэтому и ответ Его точен… А относительно раз- личных истин эта позиция и есть то самое умное не- знание, есть возвращение к этому истоку, или – я ещё вспомню здесь Мераба Мамардашвили – это возвра- щение к форме, не в смысле какого-то формализма, а в смысле условия возможности быть. То есть пора пре- кратить объяснять, почему возник такой-то конфликт. Потому что всякое объяснение предполагает мифоло- гию, или глобальный контекст, а у каждого он свой, из своей лузы. И так не договоришься. Пора действовать по формам, по правилам вежливости, или по запове- дям формальным, которые как бы срезают всякий кон- текст, позволяют тебе начинать заново. Конечно, дело иногда заходит слишком далеко, и нужна какая-то ис- купительная жертва, как в «Ромео и Джульетте», та- кая встряска, которая приводит к этому философство- ванию как образу жизни, пусть длящемуся миг. Внима- ние к бытию или форме, включая форму или рефлек- сию языка, на котором говорит человек, – это и есть медитативный слой философствования, с которого мы начали разговор. Александр Гордон. Я только не понимаю, какую точку всё-таки вы определяете за начальную? Вот вы определили её в терминах «быть или не быть». Если быть, то… Анатолий Ахутин. Это самое общее определение её как изначаль- ной. А если вот спросить действительно, как же это осуществляется, это точка общей озадаченности, где на место обобщения, – да, объяснение, или теория, или мудрость, как обобщающее что-то, – ставится об- щение, общение по поводу общей проблемы. Напри- мер, как быть, это… Александр Гордон. Вы уверены, что это общая проблема? Анатолий Ахутин. Как человеческая проблема, каждый, каждая религия, каждая мудрость… Александр Гордон. Нет, позвольте. Если человек не задаёт себе во- прос «как быть?» – это значит, что у него нет этой про- блемы или она всё-таки есть, но не осознана им? А если не осознана, то какое ему дело до этой пробле- мы? Анатолий Ахутин. Нет, я не говорю о том, что происходит с массой людей. Я говорю о какой-то весьма малой возможно- сти, то есть эта общая проблема может быть осозна- на, а может и нет. Человек такое существо, не потому что он это осознаёт, да нет. И вообще, я думаю, что возможность осознать это чрезвычайно мала. Но она есть. Александр Гордон. Тут тоже есть парадокс. Потому что, рассуждая таким образом, вы всё-таки приходите волей-неволей к рецепту, который вами сформулирован достаточно яс- но. То есть к мудрости, и должен возникнуть вопрос, её разрушающий. Анатолий Ахутин. Это рецепт очень простой. Давайте погово- рим… Вы знаете, во-первых, если действительно го- ворить какими-то мудрыми рецептами. Во-первых, да- вайте сообразим, что мы живём в мире миров. Вот сей- час говорится – глобализация. И есть антиглобалисты, которые с ней сражаются. Они сражаются с ней, по- скольку под глобализацией видят то, что навязывает- ся, а именно – унификация, стандартизация. То есть обобщение мира в каких-то канонах. А что если глоба- лизацию понять совсем иначе. Это коммуникация. Это призыв к коммуникации, к общению, между тем, сто- ит подумать, что мир уже глобализирован. Он уже свя- зан, уже никто не может отвязаться от другого. Глоба- лизирован не в том смысле, что там полно стандартов и унифицированные правила поведения и коммерции. Вот другой оборот этой унификации – коммерция. Вот замечательное слово, которое обозначено www. «Ворлд вайд веб», значит, всемирная паутина, не толь- ко интернетовская паутина, но по всем каналам мир уже объят единой паутиной. Но это мир миров. Это мир не обобщаемый. Это мир миров, то есть мир вселен- ных, религиозных, разумных, культурных. Я скажу это слово, просто хочу упомянуть моего учителя философ- ского Владимира Соломоновича Библера, который фи- лософию свою так и назвал «Диалог культур». Как фи- лософию, не философию диалога культур, а филосо- фия – это диалог культур. Не только современных, но и с античностью, и со средними веками. Это всё совре- менники. Александр Гордон. Вот в этом контексте, если бы призыв к глоба- лизации исходил из Древней Греции, я был бы готов согласиться с таким решением. Он исходит из совре- менной Америки. И о намерениях её очень… Анатолий Ахутин. Это само собой, тут я совершенно антиглоба- лист. Потому что Соединённые Штаты Америки нынче воплощают собой вот эту самую западную, в кавычках говоря, мудрость, то есть то, что уже канон, он не под- лежит вопросу. Западные ценности – все – это оконча- тельная находка человечества, которая должна просто по всему миру распространиться. Александр Гордон. Они, кстати, поставили грандиозную художе- ственную точку в таком развитии. Потому что послед- няя, крайняя степень развития этой самой в кавычках западной цивилизации – бомбит истоки этой западной цивилизации. Удары наносятся по Уруку… Анатолий Ахутин. Но я хочу отметить, что к этой самой западной цивилизации относится также и то, на что я внимание обращаю, а именно – коммуникация, общение, вот то, о чём говорил Володя, ссылаясь на Мамардашвили, форма. То есть право другого быть самим собой. Александр Гордон. Уж очень антропоморфна эта форма в совре- менном мире, вот что. Анатолий Ахутин. Антропоморфна – это что значит? Александр Гордон. Это означает, что есть некая вполне осознанная и даже практикуемая гордыня у человека. Он стал ме- рилом всех вещей. Это та самая мудрость постылая, против которой… Анатолий Ахутин. …право ограничивает его… Какой же он… Александр Гордон. Если бы только право ограничивало его. Пра- во как раз это та степень, та область флуктуации, ко- торая может (если вашим рецептом воспользоваться, вернуться назад, к истокам, или задать себе этот во- прос) отпасть. А вот что делать с природой, которая, оказывается, совершенно не живёт по тем законам, ко- торые мы ей предписываем, которая, несмотря на на- шу установку, что мы её цари, поработители, совер- шенно не считает себя ни порабощённой, ни уничто- женной, и которая может просто стереть всё это с лица земли в одно мгновение. Вот мне-то кажется, что человек как раз перестал по- нимать масштаб собственный. Анатолий Ахутин. Я не думаю, что человек – он перестал узна- вать собственный масштаб… Это результат не само- утверждения человека. Ведь сам человек так же точ- но эксплуатируется, как и природа. Это результат осо- бого устройства технической цивилизации. Особое её устройство. Всякая цивилизация имеет своего соб- ственного уничтожителя. Эта цивилизация устроена таким образом, что вырваться из этого круга техниче- ского роста она не может. Владимир Калиниченко. Чувствую, что тебе не хватает мифологического языка, каких-нибудь образов. Анатолий Ахутин. Возможно. Александр Гордон. О языке мы вообще не успеваем, к сожалению. Анатолий Ахутин. Вы затронули тему, которая, конечно, требует отдельного разговора… Александр Гордон. Да, я просто хотел сказать, что Мамардашвили как раз указывал на ненаучность философии, имея в виду отсутствие языка, на котором мы могли бы уло- житься в 50 минут, обсуждая эту проблему. Анатолий Ахутин. Среди всего прочего, философия также и о язы- ке. Как только язык становится общим, она спрашива- ет об этом общем языке. Тогда неизвестно, на каком. Александр Гордон. Скажите, а художественный язык может быть языком философии? Художник может быть филосо- фом? Анатолий Ахутин. Да, так же точно, как Володя совершенно вер- но говорил, и религия, и наука. Но тут важна граница, они граничат, есть точки перехода, иначе будет диле- тантская путаница: ни того, ни другого. Так же точно и в поэзии… Владимир Калиниченко. Тут существуют не только границы и разделен- ность указанных сфер, но и глубинная соподчинен- ность. Хайдеггер расследовал эту соподчиненность, считая поэзию, поэтическое, как он говорил, отноше- ние к миру, наклонением или жестом более изначаль- ным, чем философия, событием, которое готовит поч- ву для философии или вопроса о бытии. Поэт или ху- дожник могут философствовать с соблюдением пра- вил формы, или не иметь к этому вкуса, так же и учё- ный сколько угодно может пренебрегать философией, но это не меняет существа связи поэзии, науки, фило- софии – не как сфер деятельности или форм культу- ры, но как элементов, из какого-то молекулярного соче- тания которых состоит органика живого человеческого сознания, или попросту говоря, наша иногда имеющая место быть вразумительность… Александр Гордон. Теперь мне понятен жанр моей следующей про- граммы на телевидении, это как раз будут нескончае- мые философские беседы, потому что остановиться, на самом деле, невозможно. Анатолий Ахутин. Мы только тронули кусочки. Александр Гордон. Но надо помнить, что это всё-таки телевизион- ная формация… Материалы к программеИз статьи А. В. Ахутина «Дело философии»: Вообще говоря‚ дело философии — всегда новое‚ и у Аристотеля‚ не говоря уж‚ например‚ о неоплатониках‚ мы найдем существенное переосмысление этого дела. Но начало всегда особо показательно. Таково существенное ограничение‚ но и уточнение нашего дела. …Мы собираемся заняться философией. Мы несем свои документы на философский факультет. Что если на пути нам встретится некий Сократ и, по своему обычаю, задаст вопрос: «Куда это ты идешь‚ любезнейший?» «Учиться философии»‚ — ответим мы. «Похвально‚ друг мой! Но чему‚ собственно‚ ты хочешь выучиться‚ обращаясь к философии? Какому такому делу? — Вот если бы ты шел в консерваторию‚ было бы понятно‚ что ты хочешь научиться играть на каком-нибудь инструменте или сочинять музыку. Гармония звуков зовет и влечет тебя. К чему же влечет тебя призвание философа‚ которое ты‚ видимо‚ почувствовал в себе? …Ведь учиться‚ не значит ли прежде всего овладевать каким-то тонким искусством‚ техникой своего будущего дела?.. …Так если тебя занимает философия‚ — … на чем хочешь ты сосредоточить внимание‚ в чем именно специализироваться?» Сможем ли мы ответить Сократу — или самим себе — на эти вопросы? Или мы надеемся уяснить ответы потом‚ по ходу самого дела?.. Современный математик‚ к примеру‚ пожалуй‚ и может отшутиться: «Математика — это то‚ чем занимаются математики». В этой вроде бы шутке содержится‚ однако‚ намек для понимания сути дела. …Не дело математики выяснять‚ чем‚ собственно‚ занимаются математики. Не так у философов. Есть‚ конечно‚ школы‚ направления‚ традиции‚ «измы»‚ но это-то и значит‚ что каждый крупный философ — основоположник «изма» — норовит переосмыслить все дело в целом‚ как бы заново — с самого начала — родить саму философию‚ и речь идет не только о содержании учения‚ но и о методе философствования‚ т. е. о самой сути философского дела. Если‚ как говорят философы‚ речь в философии идет о первых основах‚ может ли каждый философ не быть некоторым образом первым‚ основоположником‚ может ли он вообще — в качестве философа — принадлежать какой-нибудь школе‚ даже традиции‚ т. е. что-то продолжать‚ а не начинать? …Что общего‚ можем и должны мы спросить между логическим систематизмом Аристотеля и логическим же систематизмом‚ скажем‚ Гегеля? Все это вовсе не просто разные философские учения‚ но разные — еще не известно‚ как совместимые — формы философской мысли‚ разные самоопределения‚ самосознания философии в самой сути ее дела. При таком различии в самой технике работы‚ в каком смысле мы можем говорить‚ что они занимаются одним делом‚ а именно — философией? Сверх того: по каким признакам мы сможем отличить работу собственно философскую от сочинений‚ трактующих о тех же «предметах»‚ но нефилософским образом? …В чем … особенность [философского дела]‚ единственность‚ строгость? Что за искусство (ремесло‚ профессия‚ специальность) философия‚ в чем своеобразная техника философского дела? …Чем занята философия‚ с чем она имеет дело? Что это за мудрость (софия)‚ которой увлечен мудролюбец ? Если же мы обратим внимание на само хранившееся веками название этого дела — фило-софия‚ мудро-любие (а не‚ скажем‚ софио-логия или наука о мудрости) — рождается еще одно недоумение: что это за «деловое» отношение к «предмету» — любовь‚ дружба («филия»)? Какая тут может быть «техника»‚ строгость‚ дисциплина?! Все эти вопросы суть разные стороны одного вопроса — вопроса о призвании философа… Не забудем впрочем‚ что мы пока еще в преддверии философии. Спросим же себя: а нас-то что влечет к философии? Что за побуждение — интерес‚ любопытство‚ озадаченность‚ недоумение — толкает нас к этому странному занятию‚ так что и не умея ответить на все эти сократические вопросы‚ мы интуитивно обращаемся именно к философии‚ ждем ответов от нее самой? В самом деле‚ почему‚ обращаясь именно к философии‚ мы думаем — или подозреваем‚ — что ни науки‚ ни религии‚ ничто другое не удовлетворит этого — философского — любопытства…? Тем более‚ ходят слухи — и мы в них наслышаны‚ — будто философия это и есть сама «строгая наука»‚ если и не наука наук‚ то логическое‚ методологическое‚ гносеологическое или феноменологическое обоснование самой возможности наук‚ научное основание научности вообще‚ истинности научного мышления. Стало быть‚ чтобы войти в философию‚ надо первым делом освоить научный метод мышления‚ освоиться в какой-нибудь конкретной науке. Впрочем‚ слышно и другое: философия де коренится в том же опыте‚ что и религия‚ растет‚ как и все в культуре (в том числе и сама наука)‚ из культа‚ вводит «естественный разум» в веру или растолковывает‚ раскрывает содержание прямого откровения‚ уже как-то систематизированного богословием. А это значит‚ что верная ориентация мысли требует приуготовления в опыте веры и вырабатывается техникой богословствования. Философия удается‚ когда служит благо-мыслию‚ благо-честию. Перелистав же иные книги‚ которыми нынче в обилии снабжают нас уличные коробейники‚ мы искусимся посвящением в тайную мудрость индусов‚ ацтеков‚ магов‚ антропософов‚ или прямо самого космоса. И эти посвящения тоже требуют особой — иной — техники: дыхательных упражнений‚ медитаций‚ изменения состояний сознания и пр. Но положим‚ нас заинтересовало нечто новенькое‚ нечто‚ именующее себя современной‚ а то и пост-современной философией‚ той‚ что обитает в гуще современных событий — политических‚ общественных‚ художественных… Странно сходятся и расходятся здесь строгий научный — лингвистический‚ социологический‚ культурологический — анализ‚ художественная чуткость к поэтике произведений‚ к эстетической плоти человеческой восприимчивости‚ к драматургии повседневности‚ к мифологии масс-медиа‚ — умение «читать» тексты‚ факты и события как сообщения о действии скрытых механизмов‚ изнутри господствующих над человеко?.. В самом деле‚ все смешалось в нашем мире — дисциплины‚ профессии‚ конфессии‚ мировоззрения‚ традиции‚ исторические и современные культурные миры. И все — сомнительно. Наука с ее техникой и техника с ее наукой с разных сторон поставлены под большой вопрос. …На каком основании этот вопрос может быть поставлен? Впрочем‚ может быть‚ под вопросом стоит сам разум со всеми его идеями и основаниями‚ и дело идет о том‚ чтобы его «преодолеть»?.. С другой стороны‚ в делах веры царит не меньшее замешательство. В нашем мире‚ становящемся единой‚ сообщающейся и всем сообщимой вселенной‚ существует несколько вселенских религий‚ и каждая из них страдает собственным раздором… «Духи» всех времен встречаются друг с другом‚ ищут признающего их понимания‚ и не признают тех объективных квалификаций‚ которыми привыкли разделываться с ними и отделываться от них в этнографии‚ религиоведении‚ социопсихологии и других‚ может быть‚ более утонченных формах культурологического познания… Релятивизмом тут и не пахнет: сталкиваются духовные миры‚ интеллектуальные и нравственные вселенные‚ абсолюты. Если дело доходит здесь до речи‚ а речь — до слуха и смысла‚ она заходит о последних словах и первых началах. …Требуется само умение спрашивать и решать‚ спрашивать и решать радикально‚ поскольку дело идет о корнях и началах‚ о первом и последнем. Осмелюсь допустить‚ что если современная ситуация в какой-то мере соответствует набросанной картине‚ она может быть охарактеризована как философская ситуация по преимуществу‚ и требуется‚ призывается ею философ. Не сочинитель очередной спасительной доктрины‚ а тот‚ кто способен к самому делу философии‚ к вниманию и вопрошанию‚ радикальность которого соответствует радикальности назревающего недоумения. Именно оно‚ — это назревающее повсюду недоумение‚ — и питает сегодня‚ по-моему‚ ту интуицию‚ которая обращает внимание молодого человека к философии. И если умственная лень или тяга к духовному комфорту не соблазнят его какой-нибудь обязательной доктриной или необязательным остроумием‚ если он в состоянии не только выдерживать напряжение радикальной озадаченности‚ но и содержательно осмысливать‚ развертывать и углублять эту озадаченность — т. е. радикально мыслить‚ — он уже увлекся тем делом‚ которым — рискну утверждать — искони занималась философия‚ prima philosophia, philosophia perennis. Дело ведь в ней идет‚ по общему — от Платона и Аристотеля до Гуссерля и Хайдеггера — признанию‚ о первых причинах и началах‚ «о корнях всего». Вот почему мне кажется важным прежде всего поговорить не об «учениях»‚ а именно о сути и технике философского дела. Потому что — повторим — совсем не ясно‚ как отличить собственно философию от мудрости мудрецов… Что же все-таки это за дело — наука без лаборатории? — религия без таинств? — искусство без мастерской?.. Так спросим еще настойчивей: чем именно занимается философ как философ — в отличие от мудрецов‚ вероучителей‚ художников‚ ученых. Вопрос о технике философского дела. …Так — как все же‚ спрашиваю я‚ отличить философское думание и говорение‚ например‚ от речений мудрецов и пророков или — что гораздо насущней — от болтовни дилетантов или вещаний всевозможных учителей жизни? Говорят: философ думает о «природе вещей»‚ о Боге‚ мире‚ душе‚ свободе‚ быти?.. Но где и как он «берет» эти «предметы»‚ чтобы о них думать? Не заимствует ли философия их… — у богословия‚ науки‚ поэзии? Может быть‚ философия и впрямь… способна лишь быть при деле‚ служить тем‚ кто занимается делом… Философии и впрямь до всего есть дело… Но все эти дисциплины либо могут обходиться и без философии‚ либо давно уже‚ как говорится‚ отпочковались от философии‚ и с точки зрения специалистов в своем деле‚ философы‚ т. е. не специалисты именно в этом‚ специальном деле‚ способны произвести только подделки или неопределенные слова. «Эти философы‚ — говорил Ричард Фейнман в своих „Лекциях по физике“‚ — всегда топчутся около нас‚ они мельтешат на обочинах науки‚ то и дело порываясь сообщить нам что-то. Но никогда на самом деле они не понимали всей глубины и тонкости наших проблем». Ведь глубина и тонкость проблем и понятий теоретической физики открываются только с помощью изощренной математической и экспериментальной техники‚ которой философ по образованию не владеет… Беда в том‚ что‚ занимаясь не своим делом‚ философ утрачивает понимание глубины и тонкости философских проблем‚ смысл своего собственного дела… Знающий свое дело философ скорее согласится с этой усмешкой ученог?.. Вот слово философа: «Научный ум — вещь редкая и чудом продолжающаяся — вовсе не занят мировоззрением или картиной мира. Это занятие громадного околонаучного пригорода и‚ главное‚ публицистики‚ продукция которой во много раз превышает продукцию науки. Настоящая наука занята не сведением концов с концами‚ а проблемами. ?..> Научное открытие — не снятие вопросов‚ а усовершенствование их архитектуры‚ отпадение многих старых‚ но появление еще большего числа новых‚ с большей тонкостью и высшей остротой. ?..> Занять пустующее в науке место истины бытия — дело не выше науки‚ а ниже ее. Наука не опускается до этого ради соблюдения своей чистоты. Именно здесь она совпадает с философией» (Бибихин В. В. «Язык философии»). Я бы только сказал не совпадает‚ а граничит. Причем граничит именно там‚ где «глубина и тонкость» научных вопросов достигает предельной остроты. Именно здесь‚ по свидетельству таких специалистов‚ как Г.Кантор‚ В.Вейль‚ А.Эйнштейн‚ Н.Бор‚ В.Гейзенберг‚ Н.Винер наука впадает в философию. В сферу специальных научных проблем с некоторых пор входят вопросы‚ как правило‚ маячившие где-то далеко на философском горизонте научного познания‚ — старые‚ вечные‚ спекулятивные: что такое единое и многое‚ единица и бесконечность? — что такое пространство и время? — что такое причинность? — что такое атом и элементарность? — что такое форма и реальность? — что такое жизнь? — что такое «объект» и «субъект»? — что такое понимание? И если в XVII веке философия и правда‚ можно сказать‚ впала в науку‚ а к концу XIX века‚ казалось‚ и вовсе растворилась в ней‚ то теперь‚ в XX веке она — вместе с этими вопросами самой науки — из науки — в ее классическом образе — выпадает. Но как это все же возможно? Какой такой изощренной техникой собственной мысли философия постигает вопросы науки…? Дело в том‚ что эти предельные для современной науки вопросы суть вместе с тем и вопросы — для науки Нового времени — исходные‚ изначальные. Именно на них-то и отвечала — определенным образом — наука в XVII веке… Философ‚ стало быть‚ встречается с ученым там‚ где теоретик вынужден вернуться к началам собственного дела‚ чтобы открыть их — начал — архитектуру‚ искусное устроение того света разума‚ в котором он видит и исследует вещи и который он считал естественным. С другой стороны‚ было бы не странно услышать схожую отповедь философии и от духовного лица: эти философы постоянно топчутся возле церковных стен‚ они мельтешат на обочинах богословия‚ то и дело порываясь сообщить нам что-то‚ но никогда на самом деле они не понимали всей глубины и тонкости религиозной жизни и говорящего из опыта этой жизни богословия. …Христианская мысль Средних веков — и на Западе‚ и на Востоке — вырастала в школах‚ выстроенных неоплатонизмом и аристотелизмом. Заквашена она‚ однако‚ была Словом‚ «которое было у Бога и которое было Богом». Поэтому‚ вырастая‚ она перестраивала эти античные храмы на свой лад. Переустройство образа мысли‚ переосмысление самой идеи ума прямо относится к делу философии. Но к этому делу не относится и из него никак не вытекает ни покаяние (metonoia — тоже своего рода изменение ума)‚ ни крещение во Христа‚ ни — главное — сам Иисус из Назарета. …Богослов занят другим делом‚ в котором‚ конечно‚ может пригодиться некое орудие‚ изготовленное в философских школах (равно как и логика‚ грамматика‚ математика)‚ но философу как философу тут слова не дается. Искусство богословского любомудрствования совсем другое‚ чем искусство философского рассуждения о Боге. Богословская «теория» предполагает совершенно особые «техне» и «праксис». Григорий Назианзин‚ один из трех Отцов-каппадокийцев‚ названный церковью Богословом‚ в споре с Евномием предупреждает: «Любомудрствовать о Боге можно не всякому — да‚ не всякому! — Это приобретается не дешево и не пресмыкающимися по земле. ?..> Любомудрствовать о Боге можно не всем; потому что способны к сему люди‚ испытавшие себя‚ которые провели жизнь в созерцании‚ а прежде всего очистили‚ по крайней мере‚ очищают душу и тел?..» (Творения иже во святых отца нашего Григория Богослова, Архиепископа Константинопольского. СПб., б/г. Т.1. С.386). …И все же философия не случайно‚ не по недоразумению и не как служанка обращается к вере. Обращается именно там‚ где вера обращается к философии‚ обращаясь к самой себе с вопросом сомнения‚ мучая душу мыслью… Почему‚ в самом деле‚ мы иногда верим‚ что многозначительная невнятица или напыщенная патетика иных философских сочинений есть свидетельство поэтической невыразимости скрытых в них мыслей? Почему‚ с другой стороны‚ мы порою верим‚ что достаточно разобрать особый мир художественного произведения (устанавливающего почтительную дистанцию к окружающему‚ — как говорится‚ реальному — миру) на поучительные истории‚ «образные» мысли или эстетические «категории»‚ ходячие в этом окружающем мире‚ — или — растащить сплошное‚ сплоченное из слов‚ смыслов‚ идей‚ речений‚ интонаций‚ ритмов (сердца‚ дыхания‚ возгласов‚ жестов‚ погоды‚ истори?..)‚ единственное слово стиха‚ живущего в стихии речи и языка‚ — растащить это слово на множество затасканных изречений и идеологем‚ — почему мы верим‚ что достаточно проделать эти операции с художественным произведением‚ чтобы извлечь философский смысл‚ будто бы зачем-то скрытый‚ спрятанный формой художественного произведения?! Но почему мы также не можем отделаться от уверенности‚ что философия в своей работе с мыслью и словом на самом деле близка поэзии? Может быть, и здесь мы снова касаемся тайны рождения — рождения слова в мысли и мысли в слове. Философия и поэзия (равно как философия и математика‚ философия и религия) действительно близки друг другу‚ но только там‚ где сохраняют свою бескомпромиссную чистоту‚ остаются — или впервые становятся — самими собой. Они близки не потому‚ что поэзия скрывает философские идеи или что идеи расплываются в неопределенной поэтичности‚ а потому‚ что искусство мысли и искусство слова подразумевают друг друга и внутренне граничат. Но граница эта может быть отчетливо проведена и смысл ее понят лишь в том случае‚ когда мы дадим себе отчет в том‚ что их различает именно как искусства. Весь вопрос опять в особой технике. Вернемся‚ однако‚ к нашему абитуриенту и поставим вопрос еще круче. Как ты собираешься жить (чтобы не сказать — выживать) этим делом? Все искусства и науки‚ все дела человеческие чему-то служат‚ зачем-то нужны‚ полезны. Все они‚ замечал уже Аристотель‚ более необходимы‚ чем философия… Но нет‚ утверждает Философ‚ ничего лучше нее (Metaph.983a10). Как это может быть: наилучшее и вместе с тем наименее необходимое‚ почти что бесполезное‚ ненужное?! Философ‚ замечает Платон в «Теэтете»‚ в отличие от людей дела воспитывается как свободный человек‚ которому всегда хватает свободного времени‚ чтобы вести свои беседы. Побережемся‚ однако‚ от романтического соблазна мнить философию отвлеченным царством чистой мысли‚ возвышающимся над «презренной пользой». Мы всерьез спрашиваем о практическом‚ пусть даже утилитарном смысле философского дела. Попросту: зачем нужна роскошь философии в наши скудные времена? Кое-какую надежду на то‚ что нам не понадобится вставать в позу жрецов‚ непонятых толпою‚ подсказывает ближайшая сотрудница философии — филология. Простой словарь откроет нам‚ что некогда греческое слово «софия» означало именно «дельность»‚ — «мастерство»‚ «умелость»‚ «искусность» (cleverness, skill). В известном стихе «Илиады» (XV,412) о корабельном плотнике говорится как о человеке‚ хорошо знающем «всю свою софию»‚ т. е. попросту — хорошо разбирающимся в своем деле‚ умелом‚ сметливом; (софос анер) — значит «дельный мужик»‚ искусный мастер своего дела. Страх или Пир — начало философской премудрости? …Странным образом‚ как только она — без надлежащего руководства — заговаривает о божественном‚ разговор получается «не телефонный» (Киник Кратет спросил однажды Стильпона, основателя мегарской школы: «Чувствуют ли боги радость от наших поклонений и молитв?» «Глупый ты человек, — ответил Стильпон, — такие вопросы задают не на улице, а с глазу на глаз!» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., 1979. С.141). А с чего бы это Декарт — благочестивый католик — держался правила: «Хорошо прожил тот, кто хорошо укрылся»?). Ведь в ней‚ в фило-софии устанавливается какое-то странное (отстраненное)‚ не менее вольное отношение к Мудрости: не жреческое служение‚ а дружба‚ дружелюбная беседа‚ даже — чего уж там — дружеская попойка («Пир»)‚ где неуместна не только практическая рассчетливость‚ но и иератическая напыщенность или мистическая экзальтация‚ где царит непринужденный дух умного веселия‚ вольномыслия‚ и‚ кажется‚ дух этот и есть сама Мудрость‚ нежданно посетившая своих друзей. Но если дело в философии идет‚ по общему признанию‚ о Мудрости‚ — об Истине‚ Благе и Красоте‚ о Началах и Корнях всего‚ — как трудно допустить подобную вольность в отношении к тому‚ что рука невольно пишет с большой буквы‚ от чего зависит осмысленность всего‚ что мы делаем‚ а значит и все наше бытие… Как трудно сжиться с этой жутью‚ не страшиться этого страха — начала премудрости. …И может быть‚ все дело и искусство философии‚ весь ее труд состоят в одолении именно этой трудности‚ — в уяснении содержательного смысла «филии» — дружбы-любви‚ — свободного‚ вольного‚ застольного общения с неведомой и самобытной Мудростью. …Пожалуй‚ нет лучшего введения в философию‚ лучшего способа уяснить нечто важнейшее в самой сути философского дела‚ чем выслушать от з/к Сократа отчет‚ оправдание (апологию) философии перед лицом судящей ее жизни. …Конечно‚ Суд это не Пир‚ и «сама суть» философского дела‚ быть может‚ скорее способна сказаться на воле‚ в досужей‚ непринужденной беседе‚ не пугающейся празднословия и вольномыслия‚ чем в условиях суда‚ среди возмущенно шумящих афинян‚ под угрозой смертного приговора. Но только в этих условиях — испытывая свою решимость заняться философией возможной смертью за это дело — мы будем в состоянии понять всю меру человеческой нужды в философии как стойком и ответственном внимании человека к собственному бытию‚ деланию‚ верованию‚ думанию‚ говорению. … Не будет‚ по-моему‚ большим преувеличением‚ если мы скажем‚ что на суде‚ перед лицом смерти Сократ отстаивает не что иное‚ как философский пир‚ а проще говоря‚ — свои бесконечные беседы о том‚ что значит быть в разных отношениях добротным, достойным человеком‚ что значит сама добротность и т.д. И столь значим этот пир‚ эти беседы в глазах Сократа‚ что он готов видеть в верности им своего рода богослужение и прямую воинскую повинность. Если Сократ с таким героическим упорством отстаивает — не какие-то истины‚ идеи или убеждения‚ — а возможность вести свои свободные‚ досужие‚ едва ли не праздные беседы‚ если он каждый раз требует от собеседников только одного — не громыхать длинными‚ пусть и хорошо слаженными речами‚ а держаться правил неприхотливой беседы (краткие вопросы и ответы‚ возможность войти по ходу беседы в детали и околичности‚ как будто не относящиеся к делу‚ вернуться к началу и т.д.)‚ если ни шум рынка‚ ни грозная атмосфера суда‚ ни даже камера смертников не смогли отвлечь его от этих бесед‚ — стоит подумать‚ не входит ли сократическая беседа в саму суть философского дела. Но‚ с другой стороны‚ понятно также и то‚ что эти простенькие с виду беседы‚ эти вопросы и отвлечения не так уж просты и безопасны. Жизнь‚ не с нас начавшаяся‚ вековым опытом выработавшая свои устои‚ уклады‚ ритуалы‚ традиции‚ навыки‚ свой благоустроенный обиход‚ ставится — на философском досуге — под подозрение‚ устои подрываются‚ умельцы‚ задавшиеся вопросом‚ как это они умеют то‚ что умеют‚ приходят в растерянность‚ перестают уметь свои умения. Закрадывается мысль — вот именно‚ закрадывается мысль‚ можно поставить точку. Закрадывается мысль‚ — не ходим ли мы в нашем обиходе «по воде‚ аки по суху»‚ а лучше сказать‚ не висим ли мы со всеми нашими устоями над бездной?.. Естественно‚ в таком случае‚ задать вопрос самому вопрошателю: что это ты делаешь? Так возбуждается дело Сократа‚ не то‚ которое белыми нитками сшили Анит‚ Мелет и прочие‚ а то‚ которое явно или неявно пронизывает всю европейскую философию от Платона до Ницше по меньшей мере. Искусство вопрошания. Но что же все-таки отвечает Сократ‚ как он понимает свое дело? Бог‚ утверждает Сократ‚ поставил его в строй‚ «обязав жить‚ философствуя и испытуя самого себя и других. Итак‚ дело Сократа — философствование‚ — то есть — выспрашивание‚ испытывание‚ тщательная проверка‚ смотр‚ требование отчета — не только у других‚ но и у себя. …Греческие мужи-философы веками размышляли об этом‚ но и Аристотель еще говорит: „Вопрос‚ над которым бились и заходили в тупик издревле‚ который стоит и ныне‚ и остается всегда‚ — что такое сущее?“ (Metaph. VII, 1 1028b3). Если мы уловили ход подобного вопрошания‚ то и сами‚ может быть‚ осмелимся спросить: а что такое „что?“ не скрыта ли в самой форме вашего вопроса — Что такое? — определенная форма возможных ответов на него? Интересно‚ как бы могли ответить на этот вопрос Платон или Аристотель. …Ну вот‚ к примеру‚ Хайдеггер. Он‚ по-моему‚ не просто‚ как часто говорят‚ заново ставит древний вопрос о бытии‚ он задается более фундаментальным вопросом: как вообще возможен вопрос‚ тем более вопрос о бытии? … Здесь видится мне вход в лабиринты хайдеггеровской мысли… Другие философы‚ вроде Прокла‚ Спинозы‚ Гуссерля излагают свои учения как своего рода теории‚ и мы сами должны восстановить путь сократических вопросов‚ приведших к их основоположениям‚ чтобы понять их смысл. …Вопросы философа могут завести его далеко‚ в края неведомые и странные. Надо уметь их расслышать и следовать им. Искусство незнания. Сократ дает нам и другой намек о сути философского дела. Искусство философствования‚ искусство сократического вопрошания можно — в согласии с Сократом — понять как искусство открытия незнания. Сократ не просто начинает с незнания‚ напротив‚ начинает он именно со знания и доискивается каждый раз до скрытого в нем незнания… … Философию можно понять как искусство умного изумления. Родовспомогательное искусство. На воле‚ в родной стихии досужей беседы Сократ определяет свое дело иначе‚ чем на суде. Или поясняет нам с иной стороны смысл искусства вопрошания и незнания. В „Теэтете“ Сократ сравнивает философствование с повивальным искусством своей матери Фенареты. Как бабка-повитуха‚ слишком старая‚ чтобы рожать самой‚ умеет однако помочь другим разрешиться от бремени и оценить жизнеспособность новорожденного‚ так и он‚ Сократ‚ не рождает уже знаний‚ идей‚ теорий‚ доктрин‚ учений и потому не может ничему такому научить. Не имеет он де заранее никаких теорий‚ ничего не знает ни о знании‚ ни об уме‚ ни о едином‚ ни о мире‚ ни о чем другом. Не знает и все тут. Но может помочь другому разродиться мыслью‚ которою тот чреват (если‚ конечно‚ чреват)‚ и главное‚ испытать новорожденного на жизнеспособность‚ состоятельность. Вот‚ стало быть‚ в чем искусство сократического вопрошания обретает свое настоящее дело: не разоблачать мнимую мудрость‚ а помогать мысли родиться‚ воспитаться и стать на ноги. Какой мысли‚ о чем мысли?.. На первый взгляд‚ маевтический метод Сократа кажется только удачным педагогическим приемом. Ученик усваивает знания лучше‚ когда учитель помогает ему самому дойти до них… Положим‚ так мысль и происходит везде‚ где она происходит. Чем же отличается собственно философская мысль? Может быть‚ только тем‚ что в философии мы сосредоточиваем внимание прежде всего на этом самом: как мысль происходит‚ как она вообще может происходить‚ как она может стоять на собственных ногах‚ существовать сама собой‚ сама по себе‚ как бы без меня (не быть только моим мнением)‚ оторваться от пуповины моих внутренних под-разумеваний: верований‚ пристрастий‚ очевидностей‚ корыстей… И мы уже‚ не правда ли‚ сами чувствуем‚ как втягиваемся в воронку затягивающих в себя непривычных размышлений. …Например‚ продумывать возможность мысли‚ исходя из возможности бытия того‚ о чем она возможна‚ решать‚ как может быть одно многим и многое одним‚ — особое дело. Так мы пойдем путем Платона и античной философии в целом. Продумывать возможность знания‚ определяя‚ во-первых‚ условия его независимости от нас (стало быть‚ в зависимости от нас)‚ условия его‚ как говорят‚ объективности и‚ во-вторых‚ условия его идеальности‚ т. е. отличия от той реальности‚ на которую знание остается познавательно направленным‚ — дело другое. Так мы пойдем путем Декарта‚ Лейбница‚ Канта‚ т. е. путем новоевропейской философии. И все же мы говорим об одном деле. Не забудем: мы‚ если верить Сократу‚ не обращаемся к учителям и авторитетам‚ но только к мысли‚ к самой мысли‚ где зачинаются‚ рождаются и сообщаются все философские учения… 1) Философа занимает мысль в состоянии рождения‚ в за-мысле (в возможности‚ в начале)… Как если бы всю историю философии можно было бы понять как продолжение „Теэтета“ (в частности‚ „Теэтета“): как систематическое возвращение к началу‚ обращение к началу‚ пребывание при начале. 2) Философа занимает мысль в состоянии рождения. …Кто сказал‚ что мысль — это (1) наша (2) рациональная (3) способность? Как такое пришло на ум? Как мы могли подумать‚ что мышление — это..? Как произошло‚ что мы начали разуметь разум ка?..? Только с этими — первоосмысляющими — вопросами мы подходим к той изначальности мысли‚ к тому ее началу‚ которое‚ как мы предполагаем‚ занимает философа. 3) Философа занимает мысль в состоянии рождения и там‚ где его занимают другие дела: их замысел. …Мысль втягивается в воронку философии‚ когда задается вопросом о начале‚ о рождении этой первоосмысляющей мысли: как‚ какой такой мыслью может быть помыслено то‚ что лежит в начале мысли и‚ стало быть‚ как будто бы мыслью не является (или именно мыслью являет себя?)‚ что лежит за мыслью‚ способной особым образом осмыслить мир и замыслить отвечающие этому образу дела человека. 4) Философа занимает мысль в ее жизнеспособности‚ в ее изначальной (первородной) основательности‚ состоятельности‚ само-стоятельности‚ само-бытности‚ само-обоснованности‚ можно сказать даже — само-рожденности. Само бытие‚ открывшееся мыслью‚ или мысль‚ ставшая бытием. …Ненастоящая философия выдает себя прежде всего тем‚ что что-то в истории философии для нее перестает быть настоящей — современной — философией. 5) Философа занимает не мысль‚ а возможность мысли‚ т. е. его занимает само бытие‚ поскольку оно чревато мыслью‚ рождает мысль‚ иначе говоря‚ — поскольку оно (бытие) не совпадает с тем‚ что в качестве бытия разумеется само собой. Философа занимает бытие не в его неопределенной наличности‚ а в его собственной бытийности‚ т. е. в его мыслимой возможности быть бытием (как возможно то‚ что не может не быть?) и в мыслимой же невозможности быть мыслью‚ а не бытием (которое не есть мысль). …Что же рождает Теэтет с помощью Сократа в конце концов? Просто недоумение‚ т. е. ничто? Или‚ напротив‚ само бытие‚ таящееся в мудром незнании и все еще чреватое мыслью. 6) Всякое философское произведение есть философское (а далеко не все в философском произведении относится к философскому делу)‚ поскольку заключает в себе мысль в состоянии рождения‚ вместе с ее рождением‚ более того‚ — обращенную к своему рождению‚ даже обращенную в свое рождение. … Она содержит в себе саму себя. Порою поэтому приходится долго развинчивать и реконструировать произведение философа‚ чтобы открыть в нем философское произведение. Ярчайший пример „Этика“ Спинозы. 7) Всякое философское произведение есть философское‚ поскольку оно одновременно является и произведением (рожденным мыслящим существом) и‚ так сказать‚ родовспомогательным устройством‚ помогающим нам‚ сегодняшним юнцам и юницам‚ зачать и родить им в подол своего детеныша. Собственно это и есть единственно отвечающее назначению философского произведения его восприятие. ?..В известном смысле можно философию изучать и не быть способным философствовать‚ — говорил И.Кант…» 8) Образ повитухи намекает не только на то‚ как действует философия‚ не только на то‚ что ее занимает‚ но наводит на мысль и о прагматическом смысле философского дела: зачем оно нужно. Философия‚ видно‚ призвана помогать каким-то трудным родам. Ведь человеческий мир и правда всегда чреват возможностями‚ он — историчен. Он стенает и мучается‚ помимо всего прочего‚ и потому‚ что что-то в нем‚ тычась в потемках‚ готово выйти на свет. Диалектическое искусство. А. Благо Сократа. …Величайшее благо‚ по Сократу‚ не в том‚ чтобы быть добродетельным (пусть и уразумев‚ что значит быть добродетельным‚ в результате тщательных размышлений)‚ не в том‚ чтобы жить в благоустроенном государстве (пусть законы этого государства и выяснены долгими трудами глубокомысленных политологов)‚ не в том‚ чтобы почитать бога в культовом богослуженииа (пусть это почитание и просветлено вдумчивыми богословами)‚ а единственно только в том‚ чтобы беседовать‚ каждодневно‚ снова и снова беседовать о добродетели‚ благоустройстве‚ благочестии. О воспитании‚ здоровье‚ красоте. О бытии. О мышлении‚ знании‚ истине. О самой бесед?.. B. Благо Платона. Умением продолжить разговаривать — спрашивать и отвечать — там‚ где все другие «так называемые искусства <и науки>», а также‚ добавим‚ учения‚ универсальные теории‚ онтологии‚ агатологии‚ софиологии — свои разговоры кончают‚ установив исходные положения (первоначала‚ определяющие область и метод их специальных занятий‚ или даже всеобщие принципы и метафизические основания). Для «диалектика» эти осново-положения‚ только пред-положения. Он умеет вернуть утверждения знания (мнение‚ правильное мнение‚ правильное мнение с обоснованием‚ правильное мнение с обоснованием первыми началами) — вернуть их в речь размышления‚ в разговор‚ где всякий тезис гипотетичен‚ отвечает на чей-то вопрос и допускает дальнейшие вопросы… Но этот диалог‚ спор‚ это обсуждение только тогда бывает мыслящим‚ мышлением вслух‚ когда он сохраняет внимательность внутренней речи‚ которую ведет с самой собой душа‚ сосредоточенная на том‚ о чем эта речь ведется… Так вот: искусство диалектики‚ — искусство, прокладывающее путь, по слову Аристотеля, к началам всех путей, — а равно и искусство философского диалога самих возможных начал — коренятся в самом элементарном внутреннем диалоге мысли‚ ежемгновенно в каждом из нас происходящем и ежемгновенно нами проглатываемом. Диалектическое искусство — искусство философской беседы — есть просто искусство мысли‚ есть мысль‚ возведенная в мастерство‚ в искусство. Еще проще: мысль‚ возведенная в саму себя‚ в свое собственное — умное — место. Проще некуда!.. …Мы вдумывались в дело философии вслед за Сократом‚ Платоном и отчасти Аристотелем. Их путь вводит в саму суть дела — и — остается их собственным‚ особым путем. Их собственным умом. Сути философского дела вообще можно следовать только собственным умом‚ только обретая собственный ум. Обрести же собственный ум‚ — которым никто не располагает от рождения‚ — можно‚ лишь вступая в содружество с друзьями мудрости. В частности‚ — с Сократом‚ Платоном и Аристотелем. БиблиографияАристотель. Метафизика. СПб., 2002 Ахутин А. В. Тяжба о бытии. М., 1997 Бибихин В. В. Узнай себя. СПб., 1998 Библер В. С. Что есть философия?/На гранях логики культуры. Книга избранных очерков. М., 1997 Библер В. С. Быть философом/На гранях логики культуры. Книга избранных очерков. М., 1997 Библер В. С. История философии как философия/На гранях логики культуры. Книга избранных очерков. М., 1997 Делез Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? М.; СПб., 1998 Деррида Ж. Письмо и различие. М., 2000 Джеймс У. Введение в философию. М., 2000 Мамардашвили М. К. Как я понимаю философию. М., 1992 Ницше Ф. Сумерки идолов или как философствуют молотом. Ортега-и-Гассет Х. Что такое философия? М., 1991 Рассел Б. Проблемы философии. М., 2000 Рорти Р. Случайность, ирония и солидарность. М., 1996 Хайдеггер М. Время и бытие. М., 1993. Хайдеггер М. Что это такое — философия?//Вопросы философии. 1993. № 8 Ясперс К. Введение в философию. М., 2000 можно сказать даже знании
|
Гуппи и Пузырьки
Рассекреченная история. Латинизация языков
Тайны русской дипломатии
Церковь и государство
Интеллект-видео. 2010. RSS
|
|